Я говорю, что люблю его, но без воодушевления. Наверное, хочу чего-то, только не знаю чего.

Он опускает взгляд.

– Конечно, я не предмет девичьих грез. Я – тот мужчина, с которым ты покупала стиральную машину. Такой парень никого не возбуждает.

Сердце рассыпается, как одуванчик под дождем. Итак, мы расстаемся. Конечно же.

Сама того не зная, я проваливалась сквозь прореху в ткани прежней жизни и со всего размаху влетала головой вперед в нечто новое – «поток». Как тысячи других взрослых детей, после расставания я отправилась пожить к матери, в то время как он собирал вещи. В моем случае это означало три остановки 48 автобуса на другую сторону реки Ли. По пути на работу я проезжала мимо нашей квартиры и видела, что он снял со стен все картины и сложил их на полу. Квартира выглядела ободранной до нитки, безличной и нестерпимо печальной.

Если ты провела все «двадцатые» с другим человеком – вначале как с другом, потом как с возлюбленным, потом как с сожителем, – осознание, что ты совершенно не представляешь, кем являешься без него, несколько шокирует. Чем питаться, когда спать, с кем общаться, что тебе принадлежит, как ты разговариваешь, какие передачи смотришь, где живет пылесос, в какое время просыпаешься, что будешь делать в день рождения, что кажется смешным, нравятся ли столовые приборы, можешь ли починить велосипед, как делаешь работу, как одеваешься, кому веришь, что слушаешь, что помнишь, даже просто что любишь – ты больше ничего не знаешь. Не представляешь, кто ты есть, потому что большую часть взрослой жизни была с другим человеком. Его вкусы стали твоими. Я пробыла независимой работающей женщиной целых шесть месяцев, прежде чем сошлась с бойфрендом. Я была необожженной глиной. Так что, когда аккурат на мой 28-й день рождения мы расстались, у меня практически не было своего взрослого «я», чтобы к нему вернуться, на него опереться или им утешиться. Я отстала на годы, я была «не в контакте». Неудивительно, что чувствовала себя парализованной, ошеломленной и беспривязной: я потеряла себя.

Но потеряла не только себя. О нет! Я потеряла его семью – его престарелую тетушку с каминной полкой, полной фарфоровых птичек. И чудо-вязальщицу мать, обожавшую «мотаун»[5] 60-х. Его друзей, его умения, помощь, инструменты, полотенца, массажеры для стоп. Я потеряла его версию меня и все те будущие, которые мы планировали вместе. Расставаясь с мужчиной, с которым предполагала создать семью, я потеряла и потенциальных детей. Когда ты – 28-летняя женщина, у чьей матери менопауза наступила в 40, ты знаешь лучше, знаешь телом и мозгом, что существует конечное временное окно, в пределах которого можно завести детей. Когда у тебя партнер, это еще ничего, поскольку, даже если он пока не вполне готов или ты не вполне уверена, по крайней мере можно сказать себе, что у тебя все подготовлено к моменту, когда настанет время решать. Ты можешь подождать. Немножко. Но если ты – 28-летняя женщина, протаскивающая себя сквозь раскаленное железо расставания на огромные пустынные равнины одинокой жизни, тогда на конечность этого времени внезапно начинаешь смотреть совершенно иначе. Она может начать пугать. Ее прикосновение может казаться мертвящим. И математические выкладки, перекрывающие горизонт, становятся невероятно важными.

Если бы у меня, как и у матери, менопауза наступила в сорок, моя фертильность могла начать заметно снижаться с любого момента после 35-летия. Это означало вот что: мне, вероятно, нужно начать пытаться родить ребенка – выяснить хотя бы, способна ли я вообще родить, – до того, как исполнится 35. В случае обнаружения проблем это дало бы еще пару лет, чтобы попытаться найти альтернативы. Но погодите! Если я хочу начать пытаться родить ребенка до этого возраста, значит, нужно встретить кого-то, и не кого угодно – а того, кто полюбит меня и захочет создать со мной семью. И сделать это надо к тому времени, как исполнится… сколько там, 32? Тогда в запасе пара лет, чтобы пожить вместе как супружеская пара, прежде чем начнем «того-этого» с конкретным намерением. Появились бы воспоминания, с которых можно снимать урожай позже, когда лишимся нормального сна, станем обессилены и наполнимся обидами. Стоп! Мне потребовалось 17 лет, чтобы найти первого бойфренда, и 3,5 года, чтобы встретить второго. Если это хоть что-то значит, то впереди как минимум 3 года одиночества. Это приводит меня к цифре… сколько там, 29?

Но! Почти у любой женщины есть по крайней мере пара лет свободной жизни, когда она спит с разными людьми, сосредоточивается на работе, прежде чем начать знакомиться «с целью». Математика подсказывает, что следовало расстаться с бойфрендом в 27. Я собираюсь оплакивать отношения, длившиеся 6 лет, в то время как опаздывала уже на год! Мне каким-то образом необходимо исхитриться пожить своей жизнью, побыть независимой, позаниматься с кем-то сексом, не рыдая ему в губы, влюбиться и дождаться, пока партнер будет готов попробовать завести ребенка. И сделать все это нужно прямо сейчас, иначе время кончится и выбора не останется: тело и его конечные яйцеклетки решат за меня раньше, чем представится шанс хотя бы попробовать.

После того уик-энда я твердо уверовала, что всем женщинам с разбитым сердцем вообще, но особенно тем, кто входит в «поток», полезно пожить с недельку в учреждении, где остальные просто слишком стары и изнурены, чтобы разговаривать о младенцах, любви или разбитом сердце. Следует немедленно заселиться в большое полугосударственное здание, где близость смерти превращает в насмешку сердечные страдания и нами может полностью властвовать мягкий ритм, состоящий из мыльных опер, памперсов, приемов пищи, дневной дремы и ночного сна. После расставания есть время анализировать и время «парализировать». Первые недели посвящены почти исключительно второму занятию. Ты не готова разбирать по косточкам, что именно пошло не так. Максимум, что ты на самом деле можешь сделать, – это не давать разойтись швам и прислушиваться к собственному пульсу. Переваривать, обсуждать и раскладывать по полочкам разрыв можно позже – с друзьями, родственниками, может, даже со слушателем-профессионалом. Ты не можешь проглотить пилюлю целиком, так почему бы поначалу просто не зализать раны? Почему бы не сбежать на некоторое время от реальной жизни? И есть ли лучшее место, чтобы заботиться о себе, чем дом, где заботятся о других?

Возможно, вам невдомек, почему я, новоиспеченная одиночка, жительница Лондона, черпала утешение в пастельных занавесочках, средстве для дезинфекции ванной, щипцах для завивки волос, местном радио, книжках в мягких обложках, плиссированных юбках, старинных часах-ходиках и хирургических чулках провинциального дома престарелых. Почему я готова подчиниться ровному, неторопливому распорядку приемов пищи, дневного сна, хоровых занятий и раздачи таблеток? Почему ощущала такой глубинный покой, падая на прокипяченное в отбеливателе постельное белье моей неутомимой бабули или глядя в окно на нехоженую лужайку? Ответ прост: для всех остальных в этом огромном краснокирпичном доме на холме устрашающий, неотвратимый пульс «возможности» и фертильности замолк. Их биологические часы остановились. У них не было вариантов. Их труды завершены. Их подруги уходили в небытие. Их «поток» давным-давно иссяк. Эти женщины либо родили детей, либо нет. Они любили, кровоточили, потели, протекали и теряли – и теперь вступили в последний возраст. Их тела иссыхали, бледнели, истончались до ничто. Их тонкая, как крепдешин, кожа, белые волосы, утолщенные ногти на ногах и крошащиеся зубы были осязаемыми проявлениями времени, бесспорными и неудержимыми. Пусть я ощущала подступавшую к ребрам волну безнадежности, думая о будущем, семье и теоретически возможной жизни, которой только что лишилась, но в этом не было ничего такого, с чем эти женщины не сумели справиться. Моя сердечная травма не уникальна, не беспрецедентна, не переворачивала мир с ног на голову. Я просто шла по дорожке, проторенной столькими людьми до меня, пытаясь ступать от любви к любви и не слишком часто вляпываться в грязь.