Пока нет времени больше писать, дел много, но ты всегда помни, как сильно я тебя люблю.
Том
21 марта
Молли, милая моя девочка,
у меня замечательные новости! Нам дают отпуск на семьдесят два часа. Я приеду на поезде в город, а потом к тебе. Вряд ли ты сможешь приехать в город — наверняка эта ваша мать-настоятельница тебя не отпустит, так что я сам приеду в деревню, и там мы встретимся.
Нас сменяют через три дня, но до отпуска мы еще два дня пробудем на постое. Буду у тебя примерно 26 числа. У меня будет еще две ночи в деревне до отъезда.
Жду не дождусь встречи с тобой, милая. Все это время, что я здесь, твое лицо так и стоит у меня перед глазами.
Я еще напишу, а если мое письмо не успеет прибыть, значит, вместо него прибуду сам. Приеду в воскресенье и зайду в лагерь на вечернюю службу — может, и ты тоже будешь там!
Люблю тебя, моя малышка.
Том
17
С начала года, хотя приток раненых в госпиталь не иссякал, с ним уже можно было кое-как справляться. Не было внезапных наплывов, подобных осенним, вызывавшим в палатах хаос и неразбериху. Теперь для вновь прибывших выделили специальную палату. Жизнь вошла в несколько более спокойное русло, хотя дежурить по-прежнему приходилось по многу часов подряд, а сестры были требовательными и придирчивыми. Сестра Элоиза уже оправилась от своего бронхита, и после ее возвращения работа в палате снова наладилась.
Саре с Молли вновь стали время от времени давать свободные часы после обеда. Зима уже понемногу уступала свои права весне, хотя ночи все еще стояли очень холодные, и печки в палатах приходилось топить днем и ночью. В свободные дни девушки все так же наведывались в деревню, ели пирогу мадам Жюльетты, и нежная зелень деревьев и кустов поднимала им настроение после долгих, темных, холодных зимних дней. Дикие нарциссы отважно пробивались сквозь холодную землю, и весеннее солнышко уже слегка, едва заметно пригревало.
Молли все так же ходила в лагерь на воскресные вечерние службы, и за это время многие раненые, за которыми она помогла ухаживать, прошли медицинскую комиссию и были признаны годными в строй. Когда их отправляли на станцию в Альбер, группами по несколько человек, они маршировали от лагеря с высоко поднятыми головами, в чистой форме и начищенных сапогах. Молли провожала их глазами и гадала, сколько из них доживут до конца этой войны, которая, казалось, затянулась навечно.
Сара тоже смотрела вслед уходящим, и сердце ее плакало, но из глаз ни одной слезинки не пролилось. Месяцы, проведенные в госпитале, закалили ее во многих отношениях. Она уже не падала духом, когда сестра Бернадетт устраивала ей нахлобучку за какой-нибудь промах — лишь вздыхала и молча исправляла свою ошибку. Постепенно она научилась многому необходимому для повседневного ухода за ранеными. Она не была прирожденной сестрой милосердия, как Молли, но трудилась добросовестно и научилась мужественно справляться с повседневными обязанностями в палате, с чужой болью, физической и душевной, и со своей неспособностью как-то ее облегчить. Она по-прежнему болела сердцем за всех раненых, но уже не воспринимала каждую смерть в палате как личное поражение. Чувство принадлежности к сестринской общине придавало ей сил, и хотя она была по-прежнему не прочь отлучиться из монастыря после обеда, привычный распорядок, которым она теперь жила, стал казаться ей неожиданно успокаивающим. Они с Молли по-прежнему спали в одной комнате, и их дружба все крепла. Им было хорошо вместе, потому что за это время они по-настоящему узнали друг друга. Как родные сестры? Этого они не могли сказать, потому что у обеих никогда не было сестер, но они стали очень близки, и эта близость придавала им сил.
Когда приходила почта, Молли прятала письма от Тома, чтобы прочитать их потом в одиночестве. Она никогда не спешила их вскрывать: ей нужно было остаться одной, чтобы увидеть перед собой лицо Тома, услышать его голос в нацарапанных строчках. Она прятала письмо в карман юбки и весь день, пока была занята работой в палате, поглаживала его рукой в сладостном предвкушении, а разрезала конверт позже, в их с Сарой комнате.
Вернувшись вечером из церкви, Сара увидела, что Молли сидит на кровати и, сияя от счастья, пишет свое ночное письмо Тому. Она вся так и светилась, и Сара, едва переступив порог, сразу поняла, что что-то произошло.
— Молли?..
— Он едет ко мне! — ликующе воскликнула Молли. — Ему дают отпуск на семьдесят два часа.
— Тому?
— Ну Сара! Кому же еще? Конечно, Тому.
— Но где же вы с ним встретитесь? — спросила Сара, сразу увидевшая все подводные камни, которые Молли пока так беспечно игнорировала. — Не может же он прийти сюда, в монастырь? Его не пустят. Другое дело — Фредди. Он мой брат.
— Знаю-знаю, — весело проговорила Молли, — но мы можем встретиться в деревне или в лагере. Он пойдет к падре, и я тоже.
— В деревне?
— Когда мы пойдем туда с тобой. Если ты тоже будешь там, все будет вполне прилично. Просто чай с пирожными у мадам Жюльетты, как всегда.
Сара глядела на нее с сомнением.
— Не знаю, Молли, — начала она, — мать-настоятельница…
— А вот она не должна ничего знать, — перебила Молли. — Сара, мы говорим о человеке, за которого я собираюсь выйти замуж. Он мой жених. — Молли было приятно произносить это слово. — Мой жених. Если бы мы жили дома и он зашел бы за мной в воскресенье, я вполне могла бы пойти с ним гулять, и это было бы прилично. Почему же здесь не так?
— Здесь все иначе, — сказала Сара. — Мы должны жить по правилам монастыря, мы сами согласились с этим, когда приехали.
— Положим, когда мы приехали, у меня не было жениха, — упрямо сказала Молли. — Сара, — взмолилась она, — я должна встретиться с ним! У нас ведь будет так мало времени побыть вместе.
Сара села рядом с Молли и обняла ее.
— Не волнуйся, — сказала она, — что-нибудь придумаем. Может быть, я сумею объяснить тете Энн, что ты собираешься выйти замуж, а она поговорит с матерью-настоятельницей.
— Я не хочу, чтобы мать-настоятельница об этом знала, — твердо сказала Молли. — Она ведь пригрозила, что отошлет меня домой, если я буду с ним встречаться. Если он появится здесь опять, она поймет, что я ее не послушалась, и отошлет меня.
Когда погас свет, обе девушки лежали, окутанные темнотой, будто коконом, и думали о том, что же им делать. Молли строила планы, как ускользнуть из монастыря, чтобы встретиться с Томом в эти их несколько драгоценных часов. Она подумала о воротах в ограде монастыря, ведущих в лагерь. Насколько ей было известно, они никогда не запирались: священник и врачи постоянно ходили через них в палаты. Когда она уйдет с дежурства, можно будет не подниматься в свою комнату, а проскользнуть через эти ворота. Если хорошенько выбрать момент, ее никто не увидит, и никто, кроме разве что Сары, не хватится, а Том уже будет ее ждать. Нужно только уговорить Сару прикрыть ее, если что.
Сара размышляла о том, что же ей делать в этой ситуации. Позволять ли втягивать себя в этот обман? Сопровождать Молли на тайное свидание в нарушение всех правил монастыря или отказаться, и пусть Молли выкручивается сама? Если отказаться, то уловку Молли с Томом почти наверняка раскроют, но если потворствовать их встречам, то в конце концов все может обернуться еще хуже для Молли. Сару всерьез тревожило то, что происходило между Молли и Томом. Письма приходили часто, одно за другим, и Сара знала, что с тех пор, как Том ушел на фронт, в их отношениях появилось что-то совсем новое. В глубине души она чувствовала, что не должна поощрять увлечение Молли этим мужчиной, но она видела, как счастлива Молли, и не могла заставить себя разрушить это счастье.
— Когда он приедет? — спросила она на следующее утро, когда они одевались.
— Говорит, двадцать шестого, — небрежно ответила Молли. — Это будет воскресенье.
