Да и места-то здесь неспокойные, что ни год – то литва набегает, то чудь с водью, купно соединясь, бунтуют, либо поврозь на проезжих дорогах да на речных путях шалят: когда рыбаков в полон утащат либо жизни лишат, когда купцов ограбят да побьют. И все сие – не своею хоть бы и дурью, а немцы да свеи их на Русь науськивают, да подзуживают, да посулы богатые обещают. Ну, и укрывают, конечно, самых-то ярых разбойников во владениях своих – кормят, врачуют и вооружают. Но это зло привычное – новгородцы и всегда живут с опасением, земля новгородская на краю Руси, чужой язык, чужая вера под боком. Постоянные стычки и сечи с разными супротивниками здесь за обыденку. То от грабителей отбиваются, а чаще сами грабить идут!

Но в лето 1229 пришел страх иной. Сотворилось в самом Новгороде великое смущение и распря, и жизнь на княжеском городище сделалась совсем страшной.

Он помнил, как сидели они с братом в темном тереме: двое еще совсем мальчишек малых – Александру шел десятый год, Федору – одиннадцатый. Сюда, за две версты от Новгорода, за крепкие стены острога и вековые бревна терема княжеского доносился колокольный набат и смутно – страшный гул толпы, что денно и нощно бушевала в городе. Вои, стоявшие на страже, изнемогли на стенах от бессонницы, ожидая, когда буйная толпа повалит из города под окна и бойницы княжеского городища.

– А и что бы они, вои ти, сделали? – сказал молодой князь вслух, – горсть супротив сотен черного народа?!

Голос его неожиданно громко отдался под сводами хоров Святой Софии, где хранилась вся книжная премудрость Господина Великого Новгорода, и где теперь Александр просиживал ночи напролет, перелистывая тяжелый лоснящийся холодный пергамент летописей.

Князь от голоса своего вздрогнул. Оглянулся. Но никого в храме, кроме него, не было. Сторожа княжеская дремала внизу у входных соборных дверей. Потянувшись с хрустом в плечах, князь снова углубился в чтение и словно бы вернулся в те, слава Богу, минувшие года.

«Той же осенью начался дождь велик на Госпожин день 4)– шел и день, и ночь, так что и до Николина дня 5) не видели светлого дня: ни сена людям нельзя было добыть, ни нивы возделать».

Запомнил! Запомнил Александр тогдашнюю черную осень. День и ночь поливал холодный проливной дождь, будто хляби небесные разверзлись – не было ему окончания. Раскисла вся земля, потонули в непролазной грязи дороги, вспучились болота, переполнились водою реки и залили прибрежные села поля и огороды не веселым весенним половодьем, а ледяным осенним паводком. Вымокли все озимые хлеба, сгнило в стогах сено, обрекая на голод скотину.

И словно черная вода, заклокотало, забурлило в народе новгородском недовольство, поднялось, как пенная шапка над кипящим котлом, злобою и вылилось на площадь гневными воплями веча. Там, на вече, прилюдно, черный народ, исходя криком, искал причину постигшего Новгород несчастья.

– По грехам! По неправде! – горланил, не чуя ледяного дождя, осатаневший посадский люд. И тут же, верно кто-то хитростный, причину подсказал:

– Епископ де Арсений поставлен не по закону! Он, дав мзду князю, сверг владыку истинного законного новгородского Антония 6), и той Арсений захватил престол владычный, при попустительстве и силе князя Ярослава!

Пошло с тех воплей немыслимое! Озверевшие смерды выпихнули Арсения с владычного двора – едва не убили. И полыхнул в городе голодный, яростный мятеж!

«… Пришел в смятение весь город, и пошли с веча с оружием на тысяцкого Вячеслава, и разграбили двор его, и брата его Богуслава, и Андреичев, владычного стольника, и Давыдка Софийского, и Судимиров; а на Душильца, на Липинского старосту, послали грабить, а самого его хотели повесить, но ускакал тот к Ярославу – князю, а жену его схватили, говоря, что «те на зло князю водят»; и был мятеж в городе велик… Тогда отняли тысяцкое у Вячеслава и дали Борису Негочевичу, а к князю Ярославу послали на том: «Поезжай к нам, забожное7) отмени, судей по волостям не слать; на всей воле нашей и на всех грамотах Ярославлих 8) ты наш князь; или – ты по себе, а мы по себе» (Из летописи).

3.

Александр и Федор тогда еще, по малолетству, толком не разбирали, почему смутились и о чем кричат новгородцы, чего требуют. Запомнился только страх, что начался при знамениях немыслимых и, всё усиливаясь каждодневно, не проходил. Те страшные дни и особенно ночи оставались памятны Александру всю жизнь. Томительное время, когда они с Федором старались не выходить не токмо за крепкие бревенчатые стены городища, но и из терема-то княжеского носа не высовывать.

Забившись в домовую церковь, братья либо молились, со слезами умоляя Христа и Богородицу спасти их, либо слушали жития святых, кои читал, в наставление и поучение юным князьям, монах. В те страшные дни их даже грамоте, языкам и воинскому искусству не учили, и это отсутствие обычных ежедневных занятий только умножало томительное ожидание беды.

Снова и снова просили она монаха читать житие святых благоверных князей Бориса и Глеба, святых русских, сродников своих. Потому, может быть, и понятны были они, и любимы братьями более чем, скажем, византийские святые и великомученики или ветхозаветные пророки и страстотерпцы.

Сидя на низенькой скамеечке, держась за руки, в окружении нескольких, облаченных, страха нападения ради, в полный доспех воинов, ловили они каждое слово в монотонном полупении чтеца. Им казалось, что это их судьба, что они – князья новые Федор и Александр, как прежние князья праведники Борис и Глеб, должны последовать Господнему завету, и, во искупление грехов человеческих, принять венец мученический, имени Божьего ради.

4.

После чтения казались себе Федор и Александр новыми мучениками Борисом и Глебом, страх сменялся странной какой-то лихорадочной радостью, что вот и их Господь сподобит прияти мученический венец, подобно святым сродникам их сто лет назад. Но такая радость приходила только на молитве – всегда со слезами, а по все дни – тоска и страх душили, гнули свинцовой тяжестью.

Ночью, сморенные усталостью, не снявши тулупов с доспехов, валились на лавки гридни. Притулившись в уголке подле аналоя, посапывал монах-чтец, и только дозорные перекрикивались на стенах. Александр с Федором выбирались из-под душного пухового одеяла, из под медвежьей шкуры, коей была накрыта их постель.

Босые, в одних рубахах становились на колени перед образами и молились горячо, со слезами, о спасении.

Но, казалось, что спасение невозможно. Дождь не прекращался, все лил и лил, и мятеж в городе день ото дня набирал силу. Темной ночью то дальше, то ближе вспыхивали пожары, и разливался над Волховом звериный вой толпы, прорезаемый истошными женскими визгами.

И не уплыть, не убежать от этого страха невозможно – дождь залил струги, дождь размыл все дороги – кони вязли по брюхо, и не то что телеги застревали в непролазной жиже, а и всадники тонули, ежели не удавалось им, бросив коня на погибель, выползти по торфяной или глинистой жиже на твердое место.

В Новгороде разразился голод. Под княжеские стены собирался оборванный, умирающий с голоду, нищий люд, прося милостыню. И хоть за стены княжеского подворья их не пускали, со стен подавали хлеб и иные припасы.

Братья сами спускали на веревках корзины с едой, и лучники, натянув тетиву, грозно требовали, чтобы хлеб делили поровну, не рвали друг у друга кусков, не забижали слабых. И народ слезно благодарил княжичей.

Но однажды ночью, на молитве, неожиданно Федор обернулся к Александру и сказал:

– А ведь голодные сии неправду и зло своё все же творят!

– Как? – удивился Александр.

– Да они, от стен отойдя, все едино у слабых пищу отымают!

– Что ж делать-то?

– Пущай при нас едят! – сказал Федор, – Поставить столы! Пущай при нас, за столами, посля молитвы, со смирением пищу приемлют и тут все съедают!

– А как же, ежели у них домашние в хворости или дети малые!