Новая встреча произошла, когда Козлов дембельнулся, и процесс сразу же потек в новом, более глубоком, русле. Изменилось все, начиная с антуража: теперь они общались не у кого-то дома под родительским оком, а в рюмочной у железнодорожной станции Гривно – все по-взрослому! И это было по-своему символично. Разговор шел неторопливый и обстоятельный – еще бы, они не виделись больше трех лет. О службе на флоте Козлов рассказывал неохотно: ничего, мол, достойного интереса там не происходило; с гораздо большим любопытством он слушал Нарышкина, посвятившего его во все тонкости учебы в инязе. И если ближайшее будущее Нарышкина рисовалось понятным – доучиться и получить диплом, – то его друг пока не представлял, чем займется. Образования, кроме десяти классов школы, нет, профессиональных навыков тоже. Единственным предприятием, куда можно было податься в Климовске, являлся секретный завод по производству патронов для всемирно известного «калаша». Платили там прилично, а как запасной вариант можно было рассмотреть буровую контору у них в поселке. Но Козлова ни одна из этих перспектив не прельщала. Он сам не понимал, чего хочет. Для непыльной и денежной работы он не имел образования, а для двух вышеперечисленных – желания. Вот, собственно, и весь итог, который Нарышкин удержал в памяти, проснувшись с утра в своей кровати и не помня, как они добирались до поселка.

– Это с чего вы вчера так нарезались? – спросил отец, когда Нарышкин пришел на террасу, чтобы найти в холодильнике что-нибудь освежающее – воду или квас.

– Так мы же три года не виделись! О жизни болтали, о планах на будущее…

– Ну, с твоими-то планами все ясно. А он что собирается делать?

– Пока не знает. Образования для «непыльной», как он выразился, работы у него нет. А то, куда здесь можно пойти, его не устраивает.

– Так пусть в Москве подучится! Возможностей вагон! Ты ему говорил?

– Говорил, конечно. Только он сам не знает, чего хочет.

– Пока он будет определяться, в местной среде и спиться недолго. Тем более – он сильно увлекается. А мать у него не вечная: болеет, сам знаешь. Умрет, не дай Бог, – и тогда уж точно покатится по наклонной.

Да, Нарышкин все это знал, но как он мог повлиять на ситуацию? Он что, для Козлова непререкаемый авторитет? Как раз все и всегда было наоборот. Козлов, конечно, выслушал вчера все то, что пытался донести до него Нарышкин, но не более. Да, Нарышкин пробовал убедить друга попытать счастья в Москве. Приводил доводы. Ехать от Гривно до Курского вокзала примерно час, но зато доехал – и ты почти в центре столицы. Можно сойти и раньше, в Текстильщиках, а там юрк в метро – и двигай куда хочешь. Варианты занятости? Сколько угодно! Податься в вуз, где отслужившим в армии при поступлении делают поблажки; устроиться в торговлю или в любую сферу услуг– тогда это было вполне реально и приносило хороший доход… Нарышкин приводил доводы, а Козлов терпеливо его слушал, и все же под конец беседы выдал: «Ездить охренительно долго, а чего я хочу – пока сам не знаю». На том и разошлись, и больше к теме поиска места в жизни не возвращались. Оставшийся от лета август – в июне Нарышкин сдавал сессию, в июле ездил на военные сборы под Ковров вместе со всем своим институтским курсом– не принес ничего нового. В том, что позитива у Козлова не предвидится, а жизнь его станет только хуже, Нарышкин явственно понял чуть позже – осенью, в ноябре. Это был один из редких случаев, когда ему выдали ключи от дачи, чтобы он встретил грузовик с брусом: следующей весной отец планировал пристроить к дому душевую комнату, заказал стройматериалы, но сам по какой-то причине поехать не смог. Пришлось переложить миссию на сына. Впрочем, планов на тот день – хотя завоз и пришелся на субботу – у Нарышкина-младшего не было, и он с удовольствием поехал, надеясь встретить в поселке Козлова и по завершении задания с ним выпить – чего уж греха таить. Бутылка водки была куплена загодя и покоилась во внутреннем кармане куртки. Машина приехала быстро. Вместе с водилой Нарышкин быстро перетаскал брус на участок – бревен было немного – и грамотно складировал, предварительно уложив на землю старые доски из сарая, чтобы товар до весны не прогнил. Затем, расплатившись, он накрыл все это добро отжившей свой век полипропиленовой пленкой из теплицы, а моментом позже, перейдя через грунтовую дорогу в переулке, оказался у калитки Козлова. Калитка, что насторожило, оказалось незапертой: раньше такого не наблюдалось. Толкнув ее, он прошел к дому и поднялся на крыльцо. Входная дверь, что показалось еще более странным, тоже была приоткрыта. Оказавшись в прихожей, Нарышкин поразился обилию пустых бутылок из-под дешевого вина и пива. Споткнувшись об одну из них и вызвав громкий перезвон, он добрался до двери в гостиную, потянул ручку на себя и увидел внутри полный хаос. В комнате царила грязь, на полу валялась мужская одежда, а стол изобиловал открытыми консервными банками, в части из которых содержимое давно испортилось. За столом сидел пьяный Козлов: секундой ранее он обернулся на грохот стекла и вперился в дверь, чтобы разобрать, кто вошел.

– А где тетя Надя… в смысле, мать где?

– Умерла, – безучастно ответил хозяин.

– Иди ты! Когда?

– Сорок дней недавно было.

– Ну дела… А чего не позвонил, не сказал?

В те времена мобильной связи не существовало в принципе, да и само по себе положение с телефонизацией в поселке было аховое. Телефон из жителей Рыбного переулка имела только одна семья, к которой по несколько раз в день, по поводу и без, ломились местные просители, чтобы связаться по срочным делам с Москвой и другими населенными пунктами. Хозяева входили в положение, но это было полбеды. Настоящий геморрой начинался, когда им приходили счета за межгород, оплачивать которые за других они, естественно, не собирались. Чтобы установить порядок, им приходилось охотиться за ранее звонившими, вручать им квитанции, а потом еще и убеждаться, что все счета погашены. Тактичные семьи Нарышкиных и Козловых обходили дом номер семь, о котором речь, за версту, даже не помышляя появляться на глаза «счастливым» обладателям телефонного аппарата. Единственной альтернативой было сходить на узел в Климовск, но в случае Козлова это не сработало. То ли он беспробудно пил, пораженный смертью матери, то ли ему было просто лень, а скорее всего, и то и другое, – но его друг и сосед Нарышкин узнал о случившемся только что, сию секунду.

Услышав вопрос, Козлов отмахнулся.

– А на хрена, кому это надо?

– Ну ты даешь! Мне надо. Предкам моим. Помогли с похоронами хотя бы…

– Да там ничего трудного не было.

Нарышкин подсел, выудил из куртки бутылку водки и поставил ее на стол. В сложившейся ситуации он не знал, как себя вести. С одной стороны, известие его шокировало, а с другой, для самого Козлова это был уже пройденный и пережитый этап. После того, как выпили поминальную, а за ней тост за Наркозов – то есть за себя, любимых – Нарышкин попытался узнать подробности.

– Расскажи хоть, как это случилось.

– А я и сам не знаю. Я весь день пробухал на речке, домой еле дошел. Прихожу – а ее нет. Сказали, в больницу увезли с приступом. В нашу, которая за баней.

– С приступом чего?

– Сердце.

– Ну, а дальше что?

– Что?

– Что ты сделал? Навещать ходил хотя бы?

– Не успел. Утром агент похоронный пришел – все, говорит, кранты, так и так…

Когда раздавили пузырь, Нарышкин, выслушав друга, окончательно утвердился во мнении, что дела его плохи. Козлов не собирался обустраивать свою жизнь вообще никак.

– Ты насчет работы узнавал? Надо где-то хоть формально числиться, а то тунеядство пришьют.

– Да спрашивал в городе… Есть маза зацепиться на патронном, но в качестве кого – пока неясно. Просили подождать.

– Так ты их тереби! Под лежачий камень, сам знаешь… Да и жить на что-то надо.

– У матери деньги отложены были. Пока хватает.

Следующей весной, когда друзья увиделись вновь, дело с трудоустройством так и не сдвинулось. И это при том, что средства, оставшиеся от матери, у Козлова заканчивались. После очередной беседы «под это дело» Нарышкин уяснил, что друг его протянет еще, дай Бог, одну зиму, а дальше кирдык – надо где-то и что-то зарабатывать. Козлов опускался все ниже, это было очевидно, но Нарышкин никак не мог повлиять на ход событий, и проблема прежде всего состояла в том, что он посещал поселок лишь наездами: времени на «психотерапию» просто не находилось, да и какой толк проводить сеансы, если подопечный сам ничего не желает менять? Вскоре закончилась учеба в институте, Нарышкин вышел на свою первую работу, грянула перестройка… Жизнь в Москве, полная перемен и приключений, окончательно вытеснила дачу со всеми ее друзьями и знакомыми на второй план. В ходе редких визитов в поселок с обязательными посиделками в компании Козлова вывод был сделан окончательный: старый друг рано или поздно сопьется, и помешать ему в этом уже не сможет никто и ничто. Хотя, надо заметить, процесс деградации, хотя он и шел, шел весело. Козлов обзавелся очень интересным корешем: из мест заключения после длительной отсидки за разбой вышел и поселился в Рыбном – в пустующем полуразрушенном доме– некий Игоряныч. Фамилию его Нарышкину узнать не удалось ни в момент знакомства, ни впоследствии, – впрочем, это и неважно. Мужик имел высокий рост, невзрачную внешность, одевался отвратительно, но был чрезвычайно компанейским, заводным и умел непостижимым образом, не обладая деньгами на кармане, добывать водяру. Такой индивидуум Козлову был жизненно необходим, и немудрено, что они мгновенно сошлись. Игоряныч, узнав, что из себя представляет Нарышкин на общественной лестнице, отнесся к нему поначалу настороженно, но после первой же крупной попойки а-труа недоверие улетучилось. А окончательно теплое расположение со стороны Игоряныча пришло, когда он убедился, что Нарышкин, постоянно спонсируя их застолья, не требует ничего взамен. Короче, Наркозы продолжали зажигать, и дни нарышкинских побывок всегда запоминались: посиделки устраивались то у Козлова, то у Игоряныча, а то и прямо на лужайке у грунтовой дороги с количеством участников не менее пяти – все добрые старые знакомые. Но вместе со всем этим стало очевидно, что«союз двух сердец» претерпел радикальную метаморфозу: он больше не основывался на духовной близости, а был теперь замешан на бессознательном желании обоих окунуться с помощью алкоголя-галлюциногена во времена детства и юности, от которых давно ничего не осталось. Во всяком случае, так считал Нарышкин, склонный к аналитическим умозаключениям.