Муса появлялся в клубе, в основном, по вечерам. Он неодобрительно оглядывал шевелящийся муравейник, ужинал где-нибудь в углу и уезжал. Ларри обходил клуб стороной.
– Некогда мне туда ездить, – ворчал он в своей комнатушке на Метростроевской, разгоняя висящий слоями табачный дым. – Работы много.
Зато Марк быстро вычислил связь между статусом человека и посещаемостью клуба. И еще он заметил, что вслед за Платоном из центрального офиса исчезли разные важные люди. Поэтому если раньше он просто перебрасывал бумажки в платоновский секретариат, то теперь принял за правило закладывать каждый документ, требующий внимания Платона, в красивую кожаную папку и выезжать с нею в клуб. То, что Платона могло и не быть, либо он с кем-либо совещался, Марка не смущало. Выждав с полчаса, Цейтлин вызывал администратора, требовал набрать номер своей приемной и грозным голосом интересовался, кто звонил и как продвигаются те или иные дела, после чего приказывал доставить ему в клуб такие-то бумаги, вызвать такого-то человека, передать такое-то сообщение. Поэтому вокруг Марка в клубе все время кипели мини-водовороты, а обслуга бегала, словно наскипидаренная. Разные важные люди, слыша через приоткрытые двери, как Марк распекает очередную жертву, получали точное представление о том, кто есть кто.
Виктора эта идея так и не посетила, и в клубе он был всего дважды – на открытии и в тот день, когда Лелика отправляли б Швейцарию. А потом он мотался, организуя доставку ценных бумаг, и ему было не до социального положения. Тем не менее Сысоев уже начал постигать роль клуба в жизни общества, и то, что Петя Кирсанов туда зачастил, да еще в связи с СНК, его неприятно резануло. Еще Виктора насторожил изменившийся характер телефонных звонков. Все реже стали звонить те, кто был причастен к делам СНК. Практически прекратилась связь с Платоном. Муса объявлялся ежедневно, но разговоры шли исключительно о здоровье и погоде. По вечерам на минутку выбирались Мария и Пола, реже – Ленка. Однако Виктору было нужно другое, а этого другого не было. И он начал беспокоиться.
Если вспомнить, Сысоев и не рвался в СНК. У него было свое дело, которое Виктора вполне устраивало, но Платон швырнул его в эту кашу и, вопреки всем ожиданиям, ему там понравилось. Уютный и полудомашний бизнес на спорттоварах, занимавший Виктора уже два года, бизнес, который можно было делать практически в одиночку, никем не командуя и ни за что, кроме денег, не отвечая, – этот бизнес сам собой померк и отодвинулся в тень рядом с ослепительной зарей СНК, колоссальным размахом новой деятельности и торжеством ничем не стесненной творческой мысли. Даже если бы Виктор не свернул свою прежнюю деятельность, заниматься ею теперь он был бы уже не в состоянии. Ему было смешно и странно вспоминать, как он целенаправленно выстраивал стену между собой и сердцевиной инфокаровской деятельности. Эта стена была нужна Виктору, чтобы отгородиться от ночных посиделок, пропитанных запахом табачного дыма, валокордина и коньяка, чтобы не слышать истошных воплей Марка, признающего свою и только свою точку зрения, чтобы не испытывать странного ощущения неприемлемости для себя новой системы отношений, складывающейся в "Инфокаре". А сейчас?.. Где она сейчас, эта стена? Исчезла? Пожалуй, да, но на ее месте возникло что-то новое.
Когда много месяцев назад, скучая и тоскуя, Сысоев говорил Терьяну, что в "Инфокаре" все непросто, он еще не отдавал себе полного отчета в том, что означают эти слова. Теперь же, в больнице, когда свободного времени оказалось сколько угодно, Виктор смог наконец-то свести воедино тревожащие его факты. Самое простое было бы сказать, что все дело в Платоне. Он действительно сильно изменился за последние годы – стал более нервным, резким, в голосе его появились истерически-командные нотки. Он мог позвонить и навопить по телефону, не слушая никаких, даже самых осмысленных возражений и оправданий. Если потом оказывалось, что он был не прав, Платон извинялся знакомой академической скороговоркой, хватая обиженного за рукав и виновато улыбаясь. Но все это, с учетом колоссального груза ответственности, давящего на Платона, и безусловно признаваемого за ним лидерства, можно было легко объяснить и понять. Тяжелее было наблюдать, как ведут себя окружающие Платона люди. Как-то раз, беседуя с клиентом в секретариате центрального офиса, Виктор увидел, что к Платону в кабинет пригласили полковника внутренних войск, давно ожидающего приема, – толстого, важного субъекта с красным обветренным лицом и хорошо поставленным командным голосом. Полковник прогуливался по предбаннику, выпятив нижнюю губу, и время от времени пренебрежительным взглядом окидывал оранжерею, сотворенную Марией, – впрочем, при появлении очередной инфокаровской красотки в этом взгляде вспыхивали и тут же гасли искорки мимолетного интереса. Когда же прозвучало долгожданное приглашение, полковник мгновенно изменился – куда-то исчез выпирающий из кителя живот, втянулась в плечи голова, на кирпичном лице не знающего сомнений отца-командира появилась добродушно-растерянная улыбка, и он, чуть заметно приподнявшись на носки, засеменил в кабинет Платона, сжимая в левой руке папку с какими-то бумагами.
Вот таких – семенящих – становилось все больше. И то ли из-за их количественного превосходства, то ли по каким-то иным причинам, но представители старой гвардии, которые раньше спокойно вламывались к Платону в любое время дня и ночи, звонили по прямому телефону по поводу и без повода, просто потому, что захотелось потрепаться, пользовались правом "старого академического галстука", чтобы в любой обстановке называть Платона Тошкой и на "ты", – вся бывшая институтская интеллектуальная элита, крутившаяся в "Инфокаре" и вокруг него, стали сдавать позиции. Это происходило незаметно, и вовсе не потому, что Платон так захотел. Просто времени на фамильярный треп и на то, чтобы вступать в дискуссии с друзьями, гордящимися своим интеллектуальным первородством и имеющими собственное суждение по любому поводу, у него уже не оставалось. Для дела нужны были толковые исполнители, натасканные на командный окрик псы, впивающиеся в порученное им дело мертвой хваткой и понимающие язык хлыста в виде немедленной отлучки от кормушки и язык пряника в виде ежемесячной раздачи даров.
