Психоз можно наблюдать, но его можно и воссоздать экспериментально, к обычному мышлению и сознанию можно подойти с позиции экспериментатора, но можно наблюдать его изнутри. В истории драматической медицины остались эксперименты самонаблюдений воздействия алкоголя (И. М. Сеченов), ЛСД (С. Гроф)[4], психотропных средств, инсулина (М. Закель).
Воссоздание конструкций патологического мышления, а точнее, критико-параноического метода С. Дали совершается под влиянием психиатра, основоположника сюрреализма Анри Бретона. Его влияния не избежал П. Пикассо, дадаисты, В. Кандинский. Идея о том, что контакт психиатров, психологов и художников позволит создать новое психоделическое искусство и науку, привела к созданию первой сюрреалистической группы; эти же идеи возродились в конце века в концепции Санкт-Петербургского журнала «Кабинет».
Интерес к спонтанности, экспериментальности, словом, к тому, что характеризует высвобождение неких подсознательных творческих конструктов, охватывает всю историю искусства и литературы XX века. Двигателем этого процесса является психоанализ и психиатрия. В кругах художников и поэтов, благодаря сюрреалистам, возникает мода на прохождение психоанализа, это меняет технику письма и усиливает процесс спонтанной автоматичности. В частности, психоанализу подвергаются в разное время Макс Эрнст, Хуан Миро, которого Бретон называет «самым сюрреалистичным из всех сюрреалистов», Сальвадор Дали, Ганс Арп.
Первая сюрреалистическая группа, поставившая перед собой задачу культурологического осмысления психопатологического опыта, 1925.
В первом ряду слева направо Мен Рей, Макс Эрнст, Сальвадор Дали, Андре Бретон, Тристан Тцара, во втором ряду Рене Кревель, Ив Танги, Ганс Арп, Поль Элюар.
В 1820 году Esquirol писал, что «помешательство следует считать болезнью цивилизации», в 1893 году в том же ключе говорил Durkheim: «Психические заболевания идут рука об руку с цивилизацией». Действительно, с одной стороны — социологические исследования быстро развивающихся городов США, в частности Чикаго, в 20-х годах нашего века, с другой — взаимообусловленность творческого процесса и психических заболеваний позволили заподозрить чрезвычайно интимные связи между цивилизацией, то есть актуальной культурой, технологией и психическими заболеваниями. Дискриминация психически больных не может элиминировать все аномальные формы мышления и поведения по той причине, что они полезны самой цивилизации, являются её двигателем.
По этому поводу Louis A. Sass (1992) предпринимает блестящее исследование воздействия на литературу, историю, философию, психологию и психиатрию структурных особенностей шизофренического мышления, в частности, переживаний расщеплённости и отчуждения, свойственных этому типу мышления. При этом он обнаруживает параллели формальных и содержательных особенностей такого мышления и эволюции искусства от модернизма к постмодернизму. Современный язык культуры уже не может быть понят нормативной лингвистикой, он требует знания шизолингвистики, в поле зрения которой находится амбивалентность и амбитендентность, паралогичность и символика, разорванность и шизофазия. Однако, вероятно, речь может идти о том, что искусство нового времени просто активно использует опыт переживаний при душевных расстройствах, а больной художник выступает как катализатор такого процесса. «Отчуждение», столь близкое экзистенциализму, на самом деле может уже рассматриваться сегодня не как результат цивилизации, а как необходимая предпосылка её процветания. Таким образом, шизофреническое мышление может быть извлечено из сферы патологии, поскольку оно уже является нормативным.
X. Миро. Портрет испанской танцовщицы, 1921
X. Миро. Фрагмент одной из первых работ после вступления в сюрреалистическое сообщество и первых психоаналитических сеансов «Карнавал арлекинов», 1924–1925. По публ. J. Dopagne. Miro. — N. Y., 1974.
Благодаря психоанализу и в первую очередь случаю Анны О., истории болезни, динамика психоза, факты сновидений и фантазий стали рассматриваться как особая литература и творческий процесс. К 70-80-м годам XX века психиатр и психоаналитик стали столь же популярными персонажами кино и литературы, как ковбои в фильмах 40-х и 50-х годов. Жизнь в фантазии, галлюцинации, вторжение в чужой сон, жизнь после жизни, виртуальное существование и смена ролей в одержимости от героя до злодея, бред, ликантропия, сумерки и аутизм стали естественной средой не только кинематографии, телевидения, но и компьютерных игр. В период с 1919 по 1920 год немецкий психиатр Ганс Принцхорн из Гейдельберга основывает коллекцию, составленную из пяти тысяч работ, созданных в период с 1890 по 1920 год пятьюстами пациентами психиатрических клиник. Его дальнейшие исследования в сфере творчества пациентов клиник и заключённых позволили не только признать большую часть продукции искусством, но и обнаружить значительную ценность новых идей, содержащихся в «почти гениальных» произведениях. А. Вёльфли, И. Бухманн, В. Хезен и многие другие способствовали тому, что психиатрические клиники стали рассматривать как своего рода центры нового искусства. Теперь уже трудно найти крупную психиатрическую клинику в Европе, в которой не было бы центра арт-терапии или музея.
В советский период психиатр, хоть и с негативным оттенком, становится участником политики и привлекает внимание к проблеме инакомыслия. В конце XX века под влиянием идей концептуального искусства, этологии и эволюционной психиатрии возникает петербургский журнал «Кабинет». Через 70 лет после создания первой психоделической группы он устраивает выставку в Амстердаме (музей Штеделюк): С. Бугаев (Африка), В. Мазин, О. Туркина, С. Курёхин, С. Ануфриев, Т. Новиков, В. Тупицын, а также автор этой книги. Истоками группы являются новые направления в живописи, музыке, киноискусстве, концептуальном искусстве, науке, в том числе психологии и психиатрии, новые технологии.
Среди множества задач круга основателей «Кабинета» — создание культурно-эстетического поля в связи с новым пониманием места психопатологии в обыденной жизни, в частности, отдельного симптома — афазии как психопатологического признака, ставшего нормой нашей жизни в связи с катастрофическим изменением символических ценностей культуры в период экспериментального распада СССР. Акцент на афазии связан не только с историческим фоном распада великой страны, но и реальной судьбой, в которой воплощён распад и возрождение. Это история концептуального художника и теоретика искусства Джозефа Бойса.
Будучи летчиком «Люфтваффе» в период второй мировой войны, Джозеф Бойс был сбит в результате тарана над Тобечикским озером, недалеко от поселка Ченгулек в Крыму, советской летчицей Татьяной Костыриной, которая погибла в бою. В дальнейшем Ченгулек в ее честь был переименован в поселок Костырино. Интересно, что в 1958 году на территории этого поселка была организована Крымская областная психиатрическая больница № 2, а Керченский психиатрический диспансер также расположен на улице Т. Костыриной. Согласно преданиям, самолет Костыриной упал в Керченский пролив и она погибла, а самолет Бойса оказался в лимане и застрял в его грязи, которая, кстати, считается одной из наиболее целебных в Крыму. Дальнейшие события Д. Бойс амнезировал и вспомнил лишь через много лет после возвращения домой. Воспоминание о прошлом для Бойса было связано с насильственными снами, в которых он говорил на неизвестном ему языке. Стремление восстановить смысл фраз привело его к лингвистам, которые опознали в языке крымско-татарский. Работа над восстановлением прошлого привела Бойса к следующим воспоминаниям. Он вспомнил, что был сбит в бою, и достаточно точно восстановил все события. Он помнит, что его подобрали люди и завернули в сырые овечьи шкуры. Забыв немецкий язык, он стал говорить на крымско-татарском. Затем он пас в степях у моря коз, он помнил также соленое озеро (лиман). Далее он помнит дорогу в каких-то вагонах и свой побег, далее — длительный многомесячный переход, в котором он не понимал никаких языков местных жителей и сам молчал. Затем он добрался до Австрии и вдруг вспомнил, кто он такой, вспомнил он также немецкий язык, но как он добрался домой, не помнил. После периода адаптации он вдруг стал продуцировать концептуальные идеи и рисовать. Всю последующую жизнь Бойс мечтает реконструировать свое крымское прошлое, но как будто не может это сделать. Он не в состоянии его высказать, хотя подозревает, что именно оно определило как его судьбу, так и смысл его творений. Иногда он видит сны, в которых с ним говорят, а он понимает и отвечает на крымско-татарском языке, им наяву забытом.
