Третья дверь вела в гостиную.

Калиостро взмахнул рукой, давая Жильберу понять, что он может войти в гостиную, и кивком головы отпустил Фрица.

Он только прибавил по-немецки:

– Меня ни для кого нет дома до нового приказания. Он повернулся к Жильберу и продолжал:

– Я говорю так с лакеем не для того, чтобы вы не поняли, я знаю, что вы говорите по-немецки; а вот Фриц – тиролец, он понимает немецкую речь лучше, чем французскую. Ну, а теперь прошу вас садиться, я весь к вашим услугам, дорогой доктор.

Жильбер не удержался и с любопытством огляделся, поочередно останавливаясь взглядом на том или ином предмете или картине, служивших украшением гостиной, он словно вспоминал окружавшие его вещи.

Гостиная была в точности такой же, как раньше: восемь картин старых мастеров были развешаны по стенам; кресла, обтянутые вишневым камчатным шелком, поблескивали, как прежде, золотым шитьем в полумраке, царившем в комнате благодаря плотным занавескам; большой стол работы Буля стоял на прежнем месте, а круглые столики с севрским фарфором были все так же расставлены между окнами.

Жильбер вздохнул и уронил голову на руку. Любопытство к настоящему было на некоторое время вытеснено воспоминаниями прошлых лет.

Калиостро смотрел на Жильбера, как, должно быть, Мефистофель взирал на Фауста в ту минуту, когда немецкий философ имел неосторожность предаться в его присутствии своим мечтам.

Неожиданно раздался его пронзительный голос:

– Вы как будто узнаете эту гостиную, дорогой доктор?

– Да, – отвечал Жильбер, – я вспоминаю о своих обязательствах, данных вам в этой самой комнате.

– Да что вы, это все пустое!

– Признаться, странный вы человек, – продолжал Жильбер, не столько обращаясь к Калиостро, сколько говоря сам с собою, – и если бы всемогущий разум позволил мне поверить в чудеса, о которых нам поведали поэты и авторы средневековых хроник, я мог бы подумать, что вы такой же волшебник, как Мерлин, или изготовитель золота вроде Никола Фламеля.

– Да, для всего мира я являюсь магом, а для вас, Жильбер, – нет. Я никогда не пытался поразить вас своими фокусами. Как вы знаете, я всегда старался вам помочь докопаться до сути вещей, и если вам случалось увидеть, как на мой зов Истина из своих глубин показывается несколько приукрашенной и не такой голой, как обычно, то это лишь оттого, что, как истинный сицилиец, я люблю мишуру.

– Вы помните, граф, что именно здесь вы вручили сто тысяч экю несчастному оборванцу так же легко, как я подал бы нищему грош.

– Вы забываете нечто более невероятное, Жильбер, – с важным видом проговорил Калиостро, – этот оборванец вернул мне деньги за вычетом двух луидоров, которые он истратил на одежду.

– Юноша был честен, только и всего, а вот вы были тогда просто великолепны!

– Жильбер! Разве быть щедрым не легче, нежели честным; дать сто тысяч экю, имея миллионы, чем вернуть эти сто тысяч, не имея за душой ни гроша?

– Возможно, вы правы, – отвечал Жильбер.

– Кстати сказать, все зависит от расположения духа, в котором человек находится в ту или иную минуту. Тогда я только что пережил самое большое горе всей моей жизни, Жильбер; я ничем не дорожил, и если бы вы в тот момент попросили у меня мою жизнь, я думаю, – да простит мне Господь! – что я отдал бы ее вам так же легко, как те сто тысяч.

– Неужто вы можете быть несчастливы так же, как прочие люди? – спросил Жильбер, с изумлением взглянув на Калиостро.

Калиостро вздохнул.

– Вы говорите о воспоминаниях, навеянных на вас этой гостиной. Если бы я вам сказал, что эта комната напоминает мне.., но нет! Раньше, чем я закончил бы свой рассказ, я поседел бы от ужаса! Поговорим о чем-нибудь другом. Пусть минувшие события спокойно спят в своих саванах, а забвение – в его могиле, то есть в прошлом. Поговорим о настоящем, даже о будущем, если угодно.

– Граф! Вы только что сами призывали меня к действительности, вы порвали ради меня, как вы сказали, с шарлатанством, а теперь снова возвращаетесь к этому громкому слову: будущее! Будто это будущее в ваших руках, и вы умеете читать его загадочные иероглифы!

– Вы забываете, что, располагая большими средствами, чем другие люди, я вижу лучше и дальше, чем они – это неудивительно!

– Это все слова, граф!

– Вы забывчивы, доктор.

– Что же вы хотите, ежели мой разум отказывается верить!

– Вы помните философа, отрицавшего движение?

– Да.

– Как поступил его противник?

– Пошел впереди него… Ну что же, ступайте! Я смотрю на вас. Точнее сказать, говорите: я слушаю.

– Да мы, собственно, для этого сюда и пришли, а теряем время на другое. Итак, доктор, как обстоят дела с нашим объединенным кабинетом министров?

– С каким кабинетом министров?

– С кабинетом Мирабо – Лафайета!

– Да вы просто слышали пустые сплетни и повторяете их в надежде вытянуть из меня своими вопросами правду.

– Доктор! Вы – воплощенное сомнение, но ужасно то, что вы сомневаетесь не из-за самого неверия, а из-за нежелания поверить. Неужели мне необходимо повторить сначала то, что вы и так знаете? Ну хорошо… Потом я вам расскажу нечто такое, о чем я осведомлен лучше, чем вы.

– Я вас слушаю, граф.

– Две недели тому назад вы говорили с королем о Мирабо как о единственном человеке, способном спасти монархию. В тот день вы вышли от короля в ту самую минуту, как к нему заходил маркиз де Фавра, помните?

– Это доказывает, граф, что в то время он еще не был повешен, – со смехом отвечал Жильбер.

– Не торопитесь, доктор! Я и не знал, что вы можете быть так жестоки, дайте же бедняге еще несколько дней: я предсказал вам его смерть шестого октября, а сегодня – шестое ноября; итак, прошел всего месяц. Предоставьте его душе столько же времени побыть в теле, сколько дают жильцу на то, чтобы он очистил помещение: три месяца. Однако должен вам заметить, доктор, что вы сбиваете меня с пути.

– Возвращайтесь, граф, я с удовольствием готов следовать за вами и дальше.

– Итак, вы говорили с королем о Мирабо как о единственном человеке, способном спасти монархию.

– Таково мое мнение, граф, потому я и высказался за эту комбинацию.