«Я прав».

– Да, но он должен также признать, что отчасти и не прав, – заметил Калиостро.

– Каково же на этот счет ваше мнение, учитель? – полюбопытствовал Жильбер.

– Да, да, а что обо всем этом думаете вы? – поддержал его Бийо.

– Вы недавно судили обвиняемого, – заговорил Калиостро, – а я буду судить ваш суд. Если бы вы осудили короля, вы были бы правы; но вы осудили человека – вот в чем заключается ваша ошибка.

– Не понимаю, – сознался Бийо.

– Слушайте внимательно, я уже начинаю догадываться, – посоветовал ему Жильбер.

– Надо было уничтожить короля, пока он был в Версале или в Тюильри, неведомый народу, затерявшийся в окружении придворных, отгородившийся стеной швейцарцев; надо было убить его седьмого октября или одиннадцатого августа: седьмого октября и одиннадцатого августа это был тиран! Но после того, как его в течение пяти месяцев продержали в Тампле, где он находился у всех на виду, ел, спал на глазах у народа, стал приятелем простого человека, ремесленника, торговца, он возвысился вопреки или, напротив, благодаря постоянным унижениям, он поднялся до звания человека, и уж тогда надо было обойтись с ним по-человечески, иными словами – осудить его на ссылку или заключение.

– Вот вас я не понимал, – обращаясь к Жильберу, заметил Бийо, – а гражданина Калиостро я отлично понимаю!

– Эх! Разумеется, после этих пяти месяцев заточения вам его представляют трогательным, невиновным, достойным уважения; вам показывают его прекрасным мужем, заботливым отцом, славным человеком. Глупцы! Я считал их умнее, Жильбер! Его даже приукрасили: как скульптор, высекая статую из мраморной глыбы, может использовать в качестве модели существо весьма прозаическое, ничем не примечательное, ни злое, ни доброе, существо со своими привычками и вовсе не возвышенное, отнюдь не Бога, а в лучшем случае церковного старосту, – так и нам теперь пытаются высечь из этого обрюзгшего мужчины статую, воплощающую мужество, терпение и смирение, и статую возводят на пьедестал страдания; бедного короля превозносят; возвеличивают, освящают; дошло даже до того, что и жена его любит! Ах, дорогой мой Жильбер, – рассмеявшись, продолжал Калиостро, – кто бы мог нам сказать четырнадцатого июля, или в ночь с пятого на шестое октября, или десятого августа, что королева когда-нибудь полюбит своего супруга?

– О, если бы я мог додуматься до этого раньше!.. – прошептал Бийо.

– Ну и что бы вы тогда сделали, Бийо? – спросил Жильбер.

– Что бы я сделал? Да я бы его убил либо четырнадцатого июля, либо в ночь с пятого на шестое октября, либо десятого августа; мне бы это большого труда не составило!

Эти слова были произнесены так просто, что Жильбер простил Бийо, а Калиостро пришел в восторг.

– Да, – помолчав, молвил последний, – однако вы этого не сделали. Вы, Бийо, проголосовали за смерть, а вы, Жильбер, – за жизнь. А теперь не угодно ли вам выслушать мой последний совет? Вы, Жильбер, добились того, чтобы вас избрали членом Конвента, с единственной целью: исполнить свой долг; вы, Бийо, – чтобы утолить жажду мести. Итак, и то и другое исполнено; вам нечего здесь больше делать: уезжайте!

Оба собеседника удивленно взглянули на Калиостро.

– Да, – продолжал тот, – вы оба не принадлежите к какой-либо партии, вы поступаете по велению сердца. После смерти короля между политическими партиями начнется грызня. Которая из них падет первой? Этого я не знаю; однако мне известно, что все они погибнут одна за другой; следовательно, уже завтра, Жильбер, вас обвинят в излишней мягкости, а послезавтра – впрочем, может быть, еще раньше, чем вас, – Бийо будет обвинен в чрезмерной жестокости. Можете мне поверить, что в надвигающейся схватке между ненавистью, страхом, жаждой мести, фанатизмом мало кто уцелеет; одни запятнают себя грязью, другие – кровью. Уезжайте, друзья мои! Уезжайте!

– А как же Франция? – проговорил Жильбер.

– Да, а Франция-то как же? – поддакнул Бийо.

– Францию можно считать спасенной, – отозвался Калиостро, – внешний враг разбит, внутренний – мертв. Насколько опасен эшафот двадцать первого января для будущего, настолько он в настоящем представляет собой безусловную, огромную силу: силу безвозвратных решений. Казнь Людовика Шестнадцатого обрекает Францию на месть монархов и дает Республике поддержку обреченных на смерть и потому готовых на отчаянный шаг нации. Возьмите, к примеру, древние Афины или современную Голландию. Соглашениям, переговорам обсуждениям начиная с сегодняшнего утра положен конец; Революция в одной руке держит топор, другой размахивает трехцветным флагом. Можете ехать со спокойной душой; раньше, чем она опустит топор, с аристократией будет покончено; прежде, чем она выпустит из рук трехцветный флаг, Европа будет побеждена. Уезжайте, друзья мои, уезжайте!

– Бог мне свидетель, – вскричал Жильбер, – что ежели грядущее, которое вы мне пророчите, и впрямь будет таковым, я не буду жалеть о том, что покинул Францию; но куда же мы отправимся?

– Неблагодарный! – воскликнул Калиостро. – Неужто ты забыл о своей второй родине – Америке! Ужели ты забыл ее огромные озера, девственные леса, бескрайние, словно океаны, прерии? Разве не нуждаешься ты в отдыхе на природе после этих страшных потрясений?

– Вы поедете со мной, Бийо? – спросил, поднимаясь, Жильбер.

– А вы меня простите? – шагнув навстречу Жильберу, проговорил Бийо. Они обнялись.

– Мы едем, – молвил Жильбер.

– Когда? – полюбопытствовал Калиостро.

– Да.., через неделю. Калиостро покачал головой.

– Вы уедете нынче же вечером, – возразил он.

– Почему?

– Потому что я уезжаю завтра.

– Куда же вы едете?

– Придет день, и вы об этом узнаете, друзья!

– Однако как же нам уехать?

– «Франклин» через тридцать шесть часов отплывает в Америку.

– А паспорта?

– Вот они.

– А мой сын? Калиостро пошел к двери.

– Входите, Себастьен, вас ждет отец, – приказал он Молодой человек вошел и бросился отцу в объятия. Бийо горестно вздохнул.

– Нам не хватает лишь почтовой кареты, – заметил Жильбер.

– Моя карета заложена и ждет вас у дверей, – отозвался Калиостро.