Однако почти тотчас, увидев, что гренадер достает из мешка хлеб и протягивает половину прокурору коммуны Шометту, король подошел к нему.

– Не угодно ли вам дать мне немного вашего хлеба, сударь? – попросил он.

Но так как он говорил тихо, Шометт отпрянул.

– Говорите громко, сударь! – приказал он.

– О, мне нечего скрывать, – печально улыбнувшись, заметил король. – Я прошу немного хлеба.

– Пожалуйста, – кивнул Шометт. Протянув ему свой кусок, он проговорил:

– Вот, режьте! Это спартанская еда; будь у меня коренья, я дал бы вам половину.

Они спустились во двор.

При виде короля толпа взорвалась припевом «Марсельезы», особенно напирая на строку:

Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

Людовик XVI едва заметно побледнел и сел в карету. Там он стал есть хлеб, отламывая корочку: мякиш остался у него в руке, и он не знал, что с ним делать. Заместитель прокурора коммуны взял его у короля из рук и выбросил из окна кареты.

– Как это дурно бросать хлеб в такое время, когда его мало!

– А откуда вы знаете, что его мало? – спросил Шометт. – Ведь у вас-то в нем никогда нужды не было!

– Я знаю, что его мало, ибо тот, который мне выдают, припахивает землей.

– Моя бабушка, – продолжал Шометт, – всегда мне повторяла: «Мальчик, не роняй крошек: потеряешь – не вернешь».

– Господин Шометт, – отозвался король, – ваша бабушка была мудрой женщиной.

Наступила тишина; Шометт замолчал, забившись в угол кареты.

– Что с вами, сударь? – спросил король. – Вы побледнели!

– Да, я в самом деле чувствую себя неважно, – подтвердил Шометт.

– Может быть, вас укачало из-за того, что лошади идут шагом? – предположил король.

– Возможно.

– Вы бывали на море?

– Я воевал с Ламотт-Пике.

– О, Ламотт-Пике – храбрец.

И он тоже умолк.

О чем он думал? О своем прекрасном флоте, одержавшем блестящую победу в Индии? О том, что его морской порт Шербур захвачен? О своем восхитительном адмиральском, красном с золотом мундире, столь не похожем на его теперешний наряд, о своих пушках, паливших в его честь при его приближении в дни процветания!

Как был далек от этого несчастный король Людовик XVI, трясясь в дрянном, медленно тащившемся фиакре, рассекавшем волны народа, столпившегося, чтобы поглазеть на него, Людовика; толпа была похожа на грязное, зловонное море, поднявшееся из сточных парижских канав; король производил жалкое впечатление: он щурился от яркого солнца; щеки его, покрытые редкой бесцветной щетиной, обвисли; поверх серого камзола на нем был ореховый редингот; обладая механической памятью, свойственной детям и всем Бурбонам, он зачем-то все время сообщал: «А-а, вот такая-то улица! А эта – такая-то! А вот эта – такая-то!»

Когда карета выехала на Орлеанскую улицу, он воскликнул:

– Ага! А это Орлеанская улица.

– Теперь это улица Равенства, – заметил кто-то.

– Ну да, ну да, – кивнул он, – это, верно, из-за его высочества57 …

Он не договорил, погрузился в молчание и до самого Тампля не проронил больше ни слова

Первой заботой короля по прибытии в Тампль была его семья. Он попросил, чтобы его отвели к домашним; ему ответили, что на этот счет никаких Приказаний никто не получал.

Людовик понял, что, как всякий узник, которому грозит смертный приговор, он обречен на одиночное заключение.

– Сообщите, по крайней мере, моей семье о том, что я вернулся, – попросил он.

Затем, не обращая внимания на четырех членов муниципалитета, он погрузился в чтение.

У короля еще оставалась надежда, что, когда наступит время ужина, его близкие поднимутся к нему.

Его ожидания были тщетны: никто так и не появился.

– Полагаю, что хотя бы моему сыну будет позволено провести ночь в моей комнате, – сказал он, – ведь все его вещи здесь?

Увы! В глубине души узник опасался, что и это его предположение не подтвердится.

Эту просьбу короля также оставили без ответа.

– Ну, в таком случае, ляжем спать! – заметил король. Клери, как обычно, стал его раздевать.

– О, Клери! – шепнул ему король. – Я не мог даже предположить, что они будут задавать мне такие вопросы!

И, действительно, почти все задававшиеся королю вопросы были основаны на бумагах, извлеченных из сейфа предателем Гаменом, о чем король не догадывался.

Но едва он лег, как сейчас же заснул с присущей ему безмятежностью, которая была столь ему свойственна и которую при других обстоятельствах можно было бы принять за бесчувственность.

Не так восприняли это другие узники: одиночество короля имело для них огромное значение; это был удел всех обреченных.

Так как кровать и одежда дофина остались в комнате короля, королева уложила сына в собственной постели и всю ночь простояла у его изголовья, не сводя глаз со спящего мальчика.

Королева погрузилась в угрюмое молчание, замерев и будто олицетворяя собою статую матери у могилы сына; принцесса Елизавета и наследная принцесса решили провести ночь, сидя на стульях рядом со стоящей королевой; однако члены муниципалитета вмешались и заставили обеих принцесс лечь в постель.

На следующий день королева впервые обратилась к охранявшим их с просьбой.

Она просила, во-первых, чтобы они разрешили ей увидеться с королем и, во-вторых, чтобы ей принесли газеты: она хотела знать о том, что происходит на процессе.

Обе ее просьбы были переданы в совет.

Во второй просьбе ей было отказано наотрез; первая была исполнена наполовину.

Королеве не разрешалось видеться с мужем, как и принцессе Елизавете – с братом; но дети могли видеть отца при том, однако, условии, что они не увидятся больше ни с матерью, ни с теткой.

Этот ультиматум был передан королю.

Он на минуту задумался, потом со свойственным ему ошрением произнес:

– Ну что ж, мне придется отказаться от радости видеть своих детей… Впрочем, важное дело, занимающее меня теперь, все равно не позволило бы мне отдавать им столько времени, сколько мне хотелось… Дети останутся с матерью.

Получив такой ответ, члены муниципалитета перенесли кровать дофина в комнату матери, не расстававшейся со своими детьми вплоть до того дня, когда ее осудил революционный трибунал, так же как короля осудил Конвент.