– Что же, сударь, ужели все эти меры вас не удовлетворяют? – молвила королева.

– Ничто не может меня удовлетворить, – отвечал Шарни, – когда речь идет о спасении вашего величества.

– Так вы, сударь, считаете, что мы должны бежать?

– По моему мнению, ваше величество, вам, королю, вашим августейшим детям следует окружить себя нами.

Королева сделала нетерпеливое движение.

– Вы, ваше величество, не любите Лафайета – пусть так! Однако вы же доверяете герцогу де Лианкуру; он – в Руане, ваше величество; он снял там дом у английского дворянина, некоего господина Каннинга; командующий войсками в провинции привел своих солдат к присяге на верность королю; швейцарский полк Залишамаде, на который вполне можно рассчитывать, эшелонирован на дороге. Все пока спокойно: давайте выйдем через Поворотный мост, доберемся до городских ворот Этуаль; триста кавалеристов конституционной гвардии ждут нас там; в Версале без труда наберется полторы тысячи дворян. Имея четыре тысячи человек, я берусь проводить вас, куда пожелаете.

– Благодарю вас, господин Шарни, – отозвалась королева, – я ценю вашу преданность, заставившую вас покинуть дорогих вам людей ради того, чтобы предложить свои услуги иностранке…

– Ваше величество! Вы ко мне несправедливы, – перебил ее Шарни. – Жизнь королевы всегда будет для меня дороже жизни всех других людей, так же как долг для меня всегда будет превыше всех других добродетелей.

– Ах, да. Долг… – пробормотала королева, – раз вы заговорили о долге, то я тоже могу сказать, что исполняю долг, который понимаю по-своему: мой долг – заботиться о величии монархии, и если уж ей суждено погибнуть, я должна позаботиться о том, чтобы она погибла стоя и не теряя достоинства, как умирали античные гладиаторы, учившиеся встречать смерть без страха.

– Это последнее слово вашего величества?

– Это моя последняя воля.

Шарни поклонился и, подойдя к двери, столкнулся с г-жой Кампан, торопившейся к принцессам.

– Передайте их высочествам, – попросил он, – чтобы они держали при себе самые дорогие вещи: вполне возможно, что мы в любую минуту будем вынуждены покинуть дворец.

Когда г-жа Кампан отправилась передать это предложение принцессе де Ламбаль и принцессе Елизавете, Шарни вновь приблизился к королеве.

– Ваше величество! – проговорил он. – Должно быть, вы питаете надежду, что придет помощь извне; если это так, прошу вас мне довериться: подумайте, что завтра в этот час мне придется перед Богом или людьми держать ответ за то, что произойдет.

– По моему распоряжению Петиону должны были передать двести тысяч франков и пятьдесят тысяч – Дантону; за эту сумму Дантон обещал не выходить из дому, а Петион – прийти во дворец.

– Да уверены ли вы в своих посредниках, ваше величество?

– Вы ведь сказали, что Петион только что пришел, не правда ли?

– Да, ваше величество.

– Это уже кое-что, как видите.

– Но этого недостаточно… Мне сообщили, что за ним посылали трижды, прежде чем он согласился отправиться во дворец.

– Если он с нами заодно, – сказала королева, – он должен во время разговора с королем дотронуться указательным пальцем До правого века.

– Ну, а если он не с нами?

– Если он не с нами, он – наш пленник, и я прикажу ни в коем случае не выпускать его из дворца. В это мгновение зазвонил колокол.

– Что это такое? – спросила королева.

– Набат, – отвечал Шарни. Принцессы в испуге вскочили.

– Что вас так напугало? – удивилась королева. – Набат – это боевая труба мятежников.

– Ваше величество! – взволновавшись более королевы при этом отвратительном звуке, проговорил Шарни. – Я сейчас узнаю, не предвещает ли этот набат чего-нибудь серьезного.

– Вы вернетесь? – с живостью поинтересовалась королева.

– Я приехал, чтобы вы, ваше величество, могли мною располагать, и не оставлю вас до тех пор, пока не исчезнет всякая опасность.

Шарни поклонился и вышел.

Королева на мгновение задумалась.

– Ну, пойдем посмотрим, исповедался ли король, – прошептала она, после чего тоже вышла.

Тем временем принцесса Елизавета снимала с себя кое-что из одежды и поудобнее устраивалась на диване.

Она расстегнула на шейном платке сердоликовую булавку и показала ее г-же Кампан. На камне была гравировка.

Гравировка представляла собой букет лилий с надписью на ленточке.

– Прочтите, – предложила принцесса Елизавета. Госпожа Кампан приблизилась к канделябру и прочитала:

«Забудь оскорбления, прости несправедливость».

– Боюсь, что это высказывание не окажет должного воздействия на наших врагов, – заметила принцесса, – однако от этого оно будет нам не менее дорого.

Не успела она договорить, как со двора донесся выстрел.

Женщины вскрикнули.

– Вот и первый выстрел, – прошептала принцесса Елизавета, – увы, он будет не последним!

Королеве доложили о появлении в Тюильри Петиона – вот как мэр Парижа оказался во дворце.

Он прибыл около половины одиннадцатого.

На сей раз его не заставили ожидать в приемной; напротив, ему сказали, что король с нетерпением его ждет; однако чтобы добраться до короля, ему пришлось пройти сначала сквозь ряды швейцарцев, потом через строй национальных гвардейцев, а затем сквозь толпу дворян, называвшихся кавалерами кинжала);

Хотя всем было известно, что король сам посылал за Петионом и что тот при желании мог бы остаться в ратуше, своем собственном дворце, а не прыгать в эту яму с дикими зверями под названием Тюильри, его осыпали бранью, называя «предателем» и «Иудой», пока он поднимался по лестницам.

Людовик XVI ожидал Петиона в той же комнате, где гак круто обошелся с ним 21 июня.

Петион узнал дверь и улыбнулся.

Судьба предоставляла ему случай жестоко за себя отомстить.

В дверях Мандэ, командующий Национальной гвардией, остановил мэра.

– А-а, это вы, господин мэр! – молвил он.

– Да, сударь, это я, – как обычно невозмутимо отвечал Петион.

– – Зачем вы сюда пришли?

– Я бы мог и не отвечать на ваш вопрос, господин Мандэ, не признавая за вами никакого права меня спрашивать; впрочем, я тороплюсь и вообще не собираюсь разговаривать с подчиненными…