– Тише! Тише! Слушайте!
Руже продолжал с выражением возмущения:
Какие мятежи н смуты
Замыслила орда рабов?
Суля нам кандалы и путы,
Сонм королей к войне готов.
Французы! Подлостям, измене
Гнев противопоставим мы.
Вернуть нас в рабство – преступленье,
Мы не хотим былой тюрьмы.
Сограждане!..
На сей раз Руже де Лилю не пришлось призывать на помощь хор; в едином порыве все грянули:
Наш батальон нас ждет!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
Он продолжал среди все возраставшего воодушевления:
Ужели чуждые законы
Наемники навяжут нам?
Французы! Стройтесь в батальоны
По селам и по городам.
Господь! Ужель былое иго
Нам будет спины снова гнуть?
Коварство, заговор, интригу
Сметем, торя к свободе путь.
Сто человек жадно ловили каждое слово и, прежде чем прозвучала последняя строка, закричали:
– Нет! Нет! Нет! – После чего дружно грянули:
Сограждане! Наш батальон нас ждет!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
Волнение слушателей дошло до предела, так что теперь Руже де Лиль был вынужден призвать их к тишине, чтобы пропеть четвертый куплет.
Его слушали в лихорадочном возбуждении.
Слова песни зазвучали угрожающе:
Назад, владыки и лакеи!
Вам не убить отчизну-мать!
За ваши низкие затеи
Она вас будет проклинать
Дрожите, слуги и тираны!
Мы все – солдаты, как один,
Нас не страшат ни смерть, ни раны,
За смерть отца мстить будет сын!
– Да! Да! – подхватили все.
Отцы вытолкнули вперед сыновей, которые уже умели ходить, а матери подняли у себя над головами грудных детей.
Тогда Руже де Лиль заметил, что в его песне недостает одного куплета: ответа детей, хора будущих потомков, тех, кто еще не родился; и пока гости повторяли угрожающий припев, он задумался, обхватив голову руками; потом, среди шума, ропота, криков одобрения прозвучал только что сочиненный им куплет:
Все доблести отцов и дедов
Достанутся в наследство нам
Свинца и пороха отведав
Разделим славу пополам
Пример героев даст нам силы,
И не колеблясь ни на миг,
Мы или ляжем в их могилы,
Иль отомстим врагу за них!
И сквозь придушенные рыдания матерей, воодушевленные крики отцов стало слышно, как чистые детские голоса запели хором:
Сограждане! Наш батальон нас ждет!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
– Все верно, – пробормотал кто-то из слушателей, но неужто нет прощения заблудшим?
– Погодите, погодите! – крикнул Руже де Лиль, – Вы сами увидите, что я не заслуживаю этого упрека.
Глубоко взволнованным голосом он пропел эту святую строфу, в которой – сама Франция: человечная, великая, щедрая, даже в гневе умеющая подняться на крыльях сострадания над собственным гневом:
Французы! Будьте благородны!
Удар наш на удар готов,
За то, чтоб были мы свободны,
Не нужно лишних жертв и бед!
Рукоплескания не дали допеть автору до конца.
– Да! Да! – послышалось со всех сторон. – Будем милосердны, простим наших заблудших братьев, наших братьев-рабов, наших братьев, которых подгоняют против нас хлыстом и штыком!
– Да, – подтвердил Руже де Лиль, – простим их и будем к ним милосердны!
Лить кровь – для деспотов услада
И заговоры затевать
Нет, от зверей не жди пощады –
Вмиг разорвут родную мать
Сограждане! Наш батальон нас ждет!
– Да! – дружно прокричали все. – Долой их!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
– А теперь – на колени! – крикнул Руже де Лиль. – Становитесь все, кто тут есть, на колени!
Собравшиеся повиновались.
Руже де Лиль остался стоять один; он поставил одну ногу на стул, словно на первую ступень лестницы, ведущей к храму Свободы, и, простерев к небу руки, пропел последний куплет, воззвание к гению Франции:
Священная любовь к народу,
Веди вперед и мощь нам дай!
С тобой, бесценная свобода,
Мы отстоим наш милый край
Победа к нам придет и слава
На зовы боевой трубы
Врага разбив добудем право
Творцами стать своей судьбы!
– Ну, Франция спасена! – молвил кто-то. И все как один собравшиеся грянули этот «De ргоfundis» деспотизм, этот «Magnificat»38 свободы:
Сограждане! Наш батальон нас ждет!
Вперед! Вперед!
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
И всех вдруг охватила безудержная, безумная, пьянящая радость; все стали обниматься, девушки бросали букеты и венки к ногам поэта.
Тридцать восемь лет спустя он рассказал мне об этом великом дне, мне, юноше, пришедшему впервые в 1830 году послушать, как народ пел священный гимн, – и тридцать восемь лет спустя над головой поэта еще сиял ореол 1792 года.
И это было справедливо!
Как объяснить, что я, пока переписывал последние строфы этого гимна, почувствовал необычайное волнение? Как объяснить, что пока правой дрожащей рукой я пишу слова для детского хора или призыв к гению Франции, левой рукой я смахиваю слезу, готовую вот-вот упасть на бумагу?
А все потому, что «Марсельеза» – не просто военный клич, но призыв к братству; в ней – вся Франция, протягивающая руку помощи всем народам; она навсегда останется прощальным вздохом умирающей свободы и первым кличем свободы возрождающейся!
Каким же образом гимн, рожденный в Страсбурге под именем «Рейнской песни», неожиданно прогремел в сердце Франции под именем «Марсельезы»?
