Королева откинулась в кресле, пытаясь скрыть бледность, но не от короля, который и так ничего бы не заметил, а от принцессы Елизаветы, которая могла бы прийти в ужас.

Королева была в состоянии, близком к обмороку.

Как только дети были накормлены, королева попросила у короля позволения удалиться в свою комнату.

– Ну разумеется, ваше величество, – отвечал король, – должно быть, вы очень устали; меня беспокоит, что вы до завтра будете голодны: прикажите приготовить вам какую-нибудь закуску.

Ничего не ответив, королева вышла, уводя с собой обоих детей.

Король остался за столом доедать суп. Принцесса Елизавета, преданности которой не могла поколебать прорывавшаяся временами пошлость короля, осталась с ним за столом, предупреждая малейшие его прихоти, на что неспособны были даже прекрасно вымуштрованные лакеи.

Оказавшись в своей комнате, королева вздохнула с облегчением; она не взяла с собой камеристок, приказав им ждать в Версале ее вызова.

Она занялась поисками широкого дивана или большого кресла для себя, рассчитывая уложить в свою кровать обоих детей.

Юный дофин уже спал; едва утолив голод, он сейчас же заснул.

Наследная принцесса не спала, и если бы это было нужно, она могла бы не спать ночь напролет: принцесса во многом была похожа на королеву.

Переложив юного принца в кресло, принцесса и королева принялись устраиваться на ночлег.

Королева подошла к двери и хотела было ее отворить, как вдруг через дверь до нее донесся легкий ним. Она прислушалась и уловила вздох. Королева склонилась к замочной скважине и, заглянув в нее, увидела Андре; та молилась, преклонив колени на низенькой скамеечке.

Королева на цыпочках отступила, поглядывая на дверь с выражением страдания на лице.

Против этой двери находилась другая дверь. Королева ее отворила и оказалась в натопленной комнате, освещаемой ночником; в его свете она, задрожав от радости, заметила две свежие постели, белоснежные, словно два священных алтаря.

Она не сдержалась, на сухие воспаленные глаза навернулись слезы.

– О, Вебер, Вебер, – прошептала она, – королева сказала королю, что ты заслуживаешь министерского кресла; мать говорит тебе, что ты заслуживаешь гораздо большего!

Так как маленький дофин уже спал, она решила прежде всего уложить наследную принцессу. Однако принцесса со свойственной ей почтительностью попросила позволения помочь королеве, чтобы та могла как можно скорее лечь в постель.

Королева печально улыбнулась: ее дочь полагала, что она могла уснуть после такого тоскливого вечера, после столь унизительного дня! Она решила оставить ее в этом заблуждении.

Итак, сначала они устроили дофина.

После этого принцесса по своему обыкновению опустилась на колени и стала молиться.

Королева ждала окончания молитвы.

– Мне кажется, твоя молитва сегодня длиннее, чем обычно, Тереза, – заметила королева, обращаясь к юной принцессе.

– Да ведь брат заснул, не помолившись, бедненький! – отвечала принцесса. – А так как каждый вечер он взял за правило молиться за вас и за короля, я прочитала за него его коротенькую молитву после своей, чтобы мы попросили у Бога всего, о чем просили ежевечерне.

Королева обняла принцессу и прижала ее к груди. Слезы, уже готовые пролиться при виде забот славного Вебера, да еще и согретые набожностью наследной принцессы, брызнули у нее из глаз и потекли по щекам; это были слезы печальные, но лишенные горечи.

Она оставалась у изголовья принцессы, стоя неподвижно, похожая на ангела Материнства, до той самой минуты, пока не увидела, что юная принцесса закрыла глаза; королева почувствовала, как разжались пальцы, до той поры сжимавшие ее руку в порыве нежной и глубокой дочерней любви.

Королева заботливо поправила руки дочери, укрыла ее одеялом, чтобы девочка не замерзла, если комната остынет за ночь; затем она едва коснулась губами лба будущей мученицы; поцелуй был легкий, как дуновение ветерка, и нежный, словно сон. Наконец королева вернулась в свою комнату.

Комната эта была освещена четырехсвечевым канделябром.

Канделябр стоял на столе.

Стол был накрыт красным ковром.

Королева села за стол и уронила голову на крепко сжатые кулаки, ничего не видя перед собою, кроме красного ковра.

Несколько раз она бессознательно встряхивала головой, пытаясь отвести взгляд от кровавого зрелища; ей казалось, будто ее глаза наливаются кровью, будто в висках невыносимо стучит, будто в ушах стоит неимоверный гул.

Вся ее жизнь стала проходить перед ней, словно в кровавом тумане.

Она припомнила, что родилась 2 ноября 1755 года, в день лиссабонского землетрясения, унесшего более пятидесяти тысяч жизней и разрушившего двести церквей.

Она вспомнила, что комнату в Страсбурге, где она провела свою первую ночь на французской земле, украшал гобелен, на котором было изображено избиение младенцев; в ту ночь в неясном свете ночника ей почудилось, будто из ран младенцев так и хлещет кровь, а лица убийц принимают столь жуткое выражение, что она в ужасе стала звать на помощь и приказала прибежавшим на крики слугам готовиться с рассветом к немедленному отъезду из этого города, оставившего в ее душе столь страшные воспоминания о первой ночи, проведенной ею во Франции.

Ей вспомнилось, как, продолжая путь в Париж, она остановилась в доме барона де Таверне; там она впервые встретилась с этим мерзавцем Калиостро, который после дела с ожерельем возымел такое страшное влияние на ее судьбу; в Таверне, во время столь памятной для нее остановки, что ей казалось, будто все это произошло только вчера, хотя с тех пор прошло двадцать лет, Калиостро по ее настоянию показал ей в графине с водой нечто совершенно чудовищное: жуткую, не известную доселе машину для умерщвления, а внизу, у подножия этой машины, катилась только что отрубленная голова, и голова эта была ее головой!

Она припомнила, что когда г-жа Лебрен писала с нее портрет, прелестный портрет молодой женщины, красивой, еще счастливой, она придала королеве, – несомненно, без злого умысла, но это явилось страшным предзнаменованием, – такую же позу, как на портрете ее величества королевы Генриетты Английской, супруги Карла I.