На этих словах отворилась дверь, противоположная той, в которую вошел председатель; за ней открылось просторное сводчатое помещение, похожее на подземелье древней базилики, и безмолвная, похожая на процессию призраков толпа хлынула туда, под аркады, скудно освещенные немногочисленными лампами, дававшими ровно столько света, чтобы, как сказал поэт, мрак был виднее.

Остались только трое. Это были те, кто желал вступить в сообщество.

Случайно все они встали, прислонившись к стене, на равном расстоянии друг от друга.

Все трое смотрели друг на друга с удивлением, лишь теперь узнав, что являются главными действующими лицами заседания.

В этот миг дверь, сквозь которую вошел председатель, снова отворилась. Появились шесть людей в масках, трое из них стали по одну, а трое по другую сторону кресла.

– Пускай номер второй и номер третий на минуту выйдут, – сказал председатель. – Никто, кроме высших вождей, не должен узнать тайных причии приема или отказа в приеме новых братьев масонов в орден иллюминатов.

Молодой человек и человек с аристократической внешностью вышли в тот коридор, по которому проникли в зал.

Бийо остался один.

– Приблизься, – сказал ему председатель после недолгого молчания, длившегося, пока двое других кандидатов не удалились.

Бийо приблизился.

– Каково твое имя среди профанов? – спросил у него председатель.

– Франсуа Бийо.

– Каково твое имя среди избранных?

– Сила.

– Где ты увидел свет?

– В суасонской ложе Друзей истины.

– Сколько тебе лет?

– Семь лет.

И Бийо сделал знак, указывавший на то, что он имел в масонском ордене ранг мастера.

– Почему ты желаешь подняться на высшую ступень и быть принятым среди нас?

– Потому что мне сказали, что эта ступень есть еще один шаг к всеобщему свету.

– Кто твои крестные?

– У меня нет никого, кроме человека, который по собственному почину сам пришел ко мне и предложил меня принять.

И Бийо пристально посмотрел на председателя.

– С каким чувством ты пойдешь по пути, который просишь перед тобой отворить?

– С ненавистью к сильным мира сего, с любовью к равенству.

– Что будет нам порукой в твоей любви к равенству и в твоей ненависти к сильным мира сего?

– Слово человека, никогда не нарушавшего слова.

– Что внушило тебе любовь к равенству?

– Моя униженность.

– Что внушило тебе ненависть к сильным мира сего?

– Это моя тайна, тебе она известна. Зачем ты хочешь принудить меня повторить вслух то, что я едва смею сказать самому себе?

– Пойдешь ли ты сам по пути равенства и обязуешься ли по мере отпущенных тебе сил и возможностей увлекать на этот путь всех, кто тебя окружает?

– Да.

– Будешь ли ты по мере отпущенных тебе сил и власти сметать все препятствия, что мешают свободе Франции и освобождению мира?

– Да.

– Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли порвать с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?

– Да.

Председатель обернулся к шестерым вождям в масках.

– Братья, – сказал он, – этот человек говорит правду. Я сам пригласил его примкнуть к числу наших. Большое горе привязывает его к нашему делу узами ненависти. Он уже много сделал для Революции и еще многое может сделать. Предлагаю себя ему в крестные и ручаюсь за него в прошлом, настоящем и будущем.

– Принять, – единодушно произнесли шесть голосов.

– Слышишь? – сказал председатель. – Ты готов принести клятву?

– Говорите, – отозвался Бийо, – а я буду повторять.

Председатель поднял руку и медленно, торжественно произнес:

– Во имя распятого Сына клянись разорвать земные узы, связующие тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родней, друзьями, любовницей, королями, благодетелями и со всеми людьми, кому бы ты ни обещал в прошлом своего доверия, послушания, благодарности или службы.

Голосом, быть может более твердым, чем голос председателя, Бийо повторил те слова, которые тот ему подсказал.

– Хорошо, – продолжал председатель. – С этой минуты ты освобожден от упомянутой присяги отчизне и законам. Поклянись теперь открывать новому, признанному тобою вождю все, что увидишь и сделаешь, прочтешь или услышишь, о чем узнаешь или догадаешься, а также выведывать и разузнавать то, что не обнаружится само.

– Клянусь! – повторил Бийо.

– Клянись, – подхватил председатель, – чтить и уважать яд, железо и огонь как быстрые, надежные и необходимые средства к очищению мира истреблением всех тех, кто стремится принизить истину или вырвать ее из наших рук.

– Клянусь! – повторил Бийо – Клянись избегать Неаполя, избегать Рима, избегать Испании, избегать всех проклятых земель. Клянись избегать искушения открыть кому то ни было увиденное и услышанное на наших собраниях, ибо быстрее, чем небесный гром, настигнет тебя повсюду, где бы ты ни спрятался, невидимый и неизбежный кинжал.

– Клянусь! – повторил Бийо.

– А теперь, – сказал председатель, – живи во имя Отца, Сына и Святого Духа!

Укрытый в тени брат отворил дверь крипты, где, ожидая, покуда свершится процедура тройного приема, прогуливались низшие братья ордена.

Председатель подал Бийо знак, тот поклонился и пошел к тем, с кем отныне был связан страшной клятвой, которую сейчас произнес.

– Номер второй! – громким голосом провозгласил председатель, едва за новым адептом затворилась дверь.

Драпировка, закрывавшая дверь в коридор, медленно приподнялась, и вошел молодой человек, одетый в черное.

Он опустил за собой драпировку и остановился на пороге, ожидая, пока с ним заговорят.

– Приблизься, – велел председатель.

Молодой человек приблизился.

Как мы уже сказали, он был совсем молод – лет двадцати, от силы двадцати двух – и благодаря белой, нежной коже мог бы сойти за женщину. Огромный тесный галстук, какие никто, кроме него, не носил в ту эпоху, наводил на мысль, что эта ослепительность и прозрачность кожи объясняется не столько чистотой крови, сколько, напротив, какой-то тайной неведомой болезнью; несмотря на высокий рост и этот огромный галстук, шея его казалась относительно короткой; лоб у него был низкий, верхняя часть головы словно приплюснута. Поэтому спереди волосы, не длиннее, чем обычно бывают пряди, падающие на лоб, почти спускались ему на глаза, а сзади доставали до плеч. Кроме того, во всей его фигуре чувствовалась какая-то скованность автомата, из-за которой этот молодой, едва на пороге жизни, человек казался выходцем с того света, посланцем могилы.