– Как! Удары трости? – переспросил Жильбер.

– Да, самые настоящие добрые удары трости. Не такие, что раздают и получают в «Комеди Франсез. в пьесах Мольера, но ощутимые удары, способные проломить голову и перебить руки.

– И как поступил граф де Мирабо? – спросил Жильбер.

– Черт возьми! Он поступил как Гораций в первом бою: он ударился в бегство. К сожалению, в отличие от Горация у него не было щита; иначе вместо того, чтобы его бросить, подобно певцу Лидии, он воспользовался бы им, чтобы укрыться от побоев, но за неимением щита он кубарем промахнул первые четыре ступеньки этой лестницы, вот так, как я сейчас, а может, и еще проворнее. Остановившись на этом месте, он обернулся и, подняв собственную трость, обратился к отцу: «Стойте, сударь, четыре ступени – это предел родства!.» Не слишком удачный каламбур, но тем не менее он остановил нашего филантропа лучше, чем самый серьезный довод. «Ах, сказал он, – какая жалость, что наш бальи умер! Я пересказал бы ему в письме вашу остроту.» Мирабо, – продолжал рассказчик, – был превосходный стратег: он не мог не воспользоваться открывшимся ему путем к отступлению. Он спустился по остальным ступеням почти так же стремительно, как по первым четырем, и, к великому своему сожалению, никогда больше не возвращался в этот дом. Ну и плут этот граф до Мирабо, не правда ли, доктор?

– О сударь, – возразил молодой человек, приблизившись к Мирабо с умоляюще сложенными руками и словно испрашивая прощения у гостя за то, что никак не может с ним согласиться, – это воистину великий человек!

Мирабо глянул молодому человеку прямо в лицо.

– Вот как? – протянул он. – Значит, есть люди, которые придерживаются о графе де Мирабо такого мнения?

– Да, сударь, – отозвался молодой человек, – и я первый так думаю, хоть и боюсь, что это вам не по вкусу.

– Ну, – со смехом подхватил Мирабо, – в этом доме, молодой человек, не следует высказывать вслух такие мысли, а то как бы стены не обрушились вам на голову.

Потом, почтительно поклонившись старику и учтиво – обеим девушкам, он пересек сад и дружески помахал рукой Картушу, а пес ответил ему бурчанием, в котором покорство заглушало остатки злобы.

Жильбер последовал за Мирабо; тот велел кучеру ехать в город и остановиться перед церковью.

Но на первом же углу он остановил карету, извлек из кармана визитную карточку и сказал слуге:

– Тайч, передайте от моего имени эту карточку молодому человеку, который не разделяет моего мнения о господине де Мирабо.

И со вздохом добавил:

– Да, доктор, этот человек еще не прочел «Великого предательства Мирабо.»

Вернулся Тайч.

Его сопровождал молодой человек.

– О господин граф, – сказал он с нескрываемым восхищением в голосе, прошу у вас о чести, в которой вы не отказали Картушу: позвольте поцеловать вашу руку.

Мирабо распахнул объятия и прижал юношу к груди.

– Господин граф, – сказал тот, – меня зовут Морне. Если у вас будет нужда в человеке, который готов за вас умереть, вспомните обо мне.

На глаза Мирабо навернулись слезы.

– Доктор, – сказал он, – вот такие люди придут нам на смену. И клянусь честью, сдается мне, они будут лучше нас!

Карета остановилась у входа в аржантейскую церковь.

– Я говорил вам, что никогда не возвращался в Аржантей с того дня, когда мой отец выгнал меня из дому ударами трости; но я ошибся, я вернулся сюда в тот день, когда сопровождал его тело в эту церковь.

И Мирабо вышел из кареты, обнажил голову и, со шляпой в руке, медленной торжественной поступью вошел в церковь.

Душа этого странного человека вмещала в себя столь противоречивые чувства, что иногда он испытывал тягу к религии, и это в эпоху, когда все были философами, а некоторые доводили свою приверженность философии до атеизма.

Жильбер следовал за ним на расстоянии нескольких шагов. Он увидел, как Мирабо прошел через всю церковь и совсем близко от алтаря Богоматери прислонился к массивной колонне с романской капителью, на которой виднелась дата: XII век.

Мирабо склонил голову, и глаза его вперились в черную плиту, располагавшуюся в самом центре часовни.

Доктору захотелось понять, чем были настолько поглощены мысли Мирабо; он проследил глазами направление его взгляда и обнаружил надпись. Вот она:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

Франсуаза де Кастеллан, маркиза де Мирабо, образец благочестия и добродетели, счастливая супруга, счастливая мать.

Родилась в Дофине в 1685 году; умерла в Париже в 1769 году.

Похоронена в Сен-Сюльпис, затем ее прах перенесен сюда, дабы упокоиться в одной могиле с ее достойным сыном, Виктором де Рикети, маркизом де Мирабо, получившим прозвание Друг людей; он родился в Пертюи, в Провансе, 4 октября 1715 года, умер в Аржантее 11 июля 1789 года.

Молите Господа за упокой их душ.

Культ смерти – столь могущественная религия, что доктор Жильбер на миг склонил голову и напряг память в поисках какой-нибудь молитвы, желая последовать призыву, с которым обращалось к каждому христианину это надгробие.

Но если в далеком детстве Жильбер и умел говорить на языке смирения и веры – предположение весьма сомнительное! – то сомнение, эта гангрена нынешнего века, давно уже стерло из его памяти все молитвы до последнего слова и на освободившемся месте вписало свои софизмы и парадоксы.

Сердце его было холодно, уста – немы; он поднял взгляд и увидал, как две слезы бегут по властному лицу Мирабо, на котором страсти оставили свои следы, как извержение оставляет лаву на склонах вулкана.

Слезы Мирабо пробудили в душе у Жильбера странное волнение. Он подошел пожать ему руку.

Мирабо понял.

Будь эти слезы пролиты по отцу, который заключил сына в тюрьму, мучил и терзал его, это было бы необъяснимо или банально.

Итак, он поспешил открыть Жильберу истинную причину своей чувствительности.

– Эта Франсуаза де Кастеллан, матушка моего отца, была достойная женщина, – сказал он. – Все считали меня отталкивающе безобразным; она одна довольствовалась тем, что объявляла меня некрасивым; все меня ненавидели, а она меня почти любила! Но превыше всего на свете она любила собственного сына. И вот, как видите, любезный Жильбер, я их соединил. А с кем соединят меня? Чьи кости будут покоиться рядом с моими? У меня нет даже пса, который бы меня любил!