– Да! – вскричал Барнав. – Это тебя называют предателем. Это против тебя я выступаю.

– Ну что ж, – заметил Мирабо, – если ты выступаешь против меня, я могу пока прогуляться в Тюильри и успею вернуться, прежде чем ты закончишь.

Задрав голову, он обвел собравшихся угрожающим взглядом и покинул зал, осыпаемый насмешками и оскорблениями; он прошел на Террасу фельянов и спустился в сад Тюильри.

Пройдя треть главной аллеи, он увидал группу людей, центром которой была молодая женщина, державшая в руке ветку вербены и вдыхавшая ее аромат.

Слева от женщины было свободное место; Мирабо взял ctja и сел с ней рядом.

Сейчас же половина из тех, кто ее окружали, поднялись и удалились.

Мирабо проводил их насмешливым взглядом. Молодая женщина протянула ему руку.

– Ах, баронесса, – молвил он, – так вы, стало быть, не боитесь заразиться чумой?

– Дорогой граф! – отвечала молодая женщина. – Кое-кто утверждает, что вы склоняетесь на нашу сторону, ну так я вас к нам перетягиваю!

Мирабо улыбнулся; три четверти часа он беседовал с молодой женщиной; это была Анна-Луиза-Жермена Неккер, баронесса де Сталь.

Спустя три четверти часа он вынул часы.

– Баронесса, прошу меня простить! Барнав выступал против меня. С тех пор как я покинул Национальное собрание, он был на трибуне уже около часу. Вот уже три четверти часа я имею честь беседовать с вами; следовательно, мой обвинитель говорит около двух часов. Должно быть, его речь подходит к концу, мне надлежит ему ответить.

– Идите, – кивнула баронесса, – отвечайте, и отвечайте смелее!

– Дайте мне эту ветку вербены, баронесса, – попросил Мирабо, – она будет моим талисманом.

– Будьте осторожны, дорогой граф: вербена – символ смерти!

– Ничего, давайте! Венец мученика не будет лишним, когда идешь на бой!

– Надобно признать, что трудно выглядеть глупее, чем так, как выглядело Национальное собрание вчера, – молвила баронесса де Сталь.

– Ах, баронесса, – отвечал Мирабо, – зачем уточнять день?

Он ваял у нее из рук ветку вербены, которую она отдала ему, несомненно, в благодарность за остроту, и галантно раскланялся. Затем он поднялся по лестнице на Террасу фельянов, а оттуда прошел в Национальное собрание.

Барнав спускался с трибуны под единодушные аплодисменты всех собравшихся; он произнес одну из тех путаных речей, что удовлетворяют представителей сразу всех партий.

Едва Мирабо появился на трибуне, как на него обрушился шквал проклятий и оскорблений.

Он властным жестом поднял руку, подождал и, воспользовавшись минутным затишьем, какие случаются во время бури или народных волнений, прокричал:

– Я знал, что от Капитолия до Тарпейской скалы не так уж далеко!

Таково уж величие гения: эти слова заставили замолчать даже самых горячих.

С той минуты как Мирабо завоевал тишину, победа наполовину была за ним. Он потребовал, чтобы королю было дано право инициативы в военных вопросах; это было слишком, и ему отказали. После этого завязалась борьба вокруг поправок к законопроекту. Главная атака была отражена, однако следовало попробовать отбить территорию частичными наскоками: он пять раз поднимался на трибуну.

Барнав говорил два часа. Мирабо неоднократно брал слово и проговорил три часа. Наконец он добился следующего:

Король имеет право проводить подготовку к войне, руководить вооруженными силами по своему усмотрению, он вносит предложение о начале войны в Национальное собрание, а оно не принимает окончательного решения без санкции короля.

Эх, если бы не эта бесплатная брошюрка, которую сначала распространял неизвестный разносчик, а потом г-н де Босир и которая, как мы уже сказали, называлась: «Великая измена графа де Мирабо»!

Когда Мирабо выходил после заседания, его едва не разорвали в клочья.

Зато Барнава народ нес на руках.

Бедный Барнав! Недалек тот день, когда и о тебе будут кричать:

– Великая измена господина Барнава!

Мирабо вышел с заседания с гордым видом, высоко подняв голову. Пока мощный атлет смотрел опасности в лицо, он думал только об опасности, позабыв о своих убывавших силах.

С ним происходило то же, что с маршалом Саксонским во время битвы при Фонтенуа: измотанный, больной, он День напролет не слезал с коня и был самым сильным и отважным воином в своей армии. Однако как только англичане были разбиты, как только раздался последний пушечный выстрел в честь бегства английской армии, он без сил упал на поле битвы, на котором он только что одержал победу.

Вот то же самое было и с Мирабо.

Возвратившись к себе, он лег на пол на диванные подушки прямо среди цветов.

У Мирабо были две страсти: женщины и цветы.

С тех пор как началась сессия, его здоровье заметно пошатнулось. Несмотря на крепкое сложение, он столько выстрадал и физически и душевно во время заключений и преследований, что теперь не мог похвастаться безупречным здоровьем.

Пока человек молод, все органы подчиняются его воле и готовы повиноваться по первому же приказанию мозга; они действуют, если можно так выразиться, одновременно, не противясь ни единому желанию своего повелителя. Однако по мере того как человек достигает зрелого возраста, каждый орган, подобно слуге, который хотя еще и не вышел из повиновения, но уже испорчен долгой службой, итак, каждый орган позволяет себе, так сказать, некоторые замечания, и урезонить его теперь удается не без борьбы и труда.

Мирабо был как раз в таком возрасте. Чтобы его органы продолжали ему служить с проворством, к которому он привык, ему приходилось сердиться, показывать характер, и только его злость приводила этих утомленных и больных слуг в чувство.

На сей раз он почувствовал в себе нечто более серьезное, чем обыкновенно, и только слабо возражал своему лакею, предлагавшему сходить за врачом, когда доктор Жильбер позвонил в дверь и его проводили к Мирабо.

Тот подал доктору руку и притянул его к себе на подушки, где он лежал среди зелени и цветов.

– Знаете, дорогой граф, – заговорил Жильбер, – я решил перед возвращением к себе зайти вас поздравить. Вы обещали мне одержать победу, а сами можете праздновать настоящий триумф.