По улицам бегали какие-то люди и попрошайничали у прохожих.

– А по какому случаю вы просите денег? – удивлялись те.

– По случаю казни маркиза де Фавра, – отвечали нищие.

Фавра без колебаний шагнул в повозку; он сел с той стороны, где был прикреплен факел, отлично понимая, что факел этот зажжен из-за него.

Священник церкви Апостола Павла поднялся в повозку вслед за ним и сел сзади.

Это был тот самый господин с печальными и выразительными глазами, которого мы уже видели во дворе тюрьмы Бисетр во время испытаний машины доктора Гильотена.

Мы его видели тогда, видим теперь и еще будем иметь случай с ним встретиться. Это истинный герой той эпохи, в которую мы с вами вступаем.

Прежде чем сесть, палач накинул на шею Фавра веревку, на которой тому суждено было висеть.

Конец веревки палач держал в руках.

В ту минуту, как повозка тронулась в путь, в толпе произошло движение. Фавра взглянул в ту сторону, где произошло движение.

Он увидел людей, проталкивавшихся вперед, чтобы лучше видеть повозку.

Неожиданно он против своей воли вздрогнул: в первом ряду он узнал своего ночного посетителя, который пообещал не оставлять его до последней минуты. Он был в костюме ярмарочного силача; он стоял в окружении пяти или шести товарищей, это они раздвинули толпу, пробиваясь вперед.

Осужденный кивнул ему с выражением признательности, но и только.

Повозка покатилась дальше и остановилась перед Собором Парижской Богоматери.

Главные врата были распахнуты настежь, и через них, в глубине темной церкви, был виден пылавший свечами престол.

Любопытных собралось так много, что повозка была вынуждена поминутно останавливаться и продолжала движение лишь после того, как страже удавалось расчистить путь, беспрестанно перегораживаемый людским потоком, перед которым не в силах была устоять слабая цепь солдат.

На паперти солдатам удалось расчистить от зевак небольшое место.

– Вы должны выйти и покаяться, сударь, – приказал заплечных дел мастер осужденному.

Фавра молча подчинился.

Священник вышел первым, за ним – осужденный, потом – палач, не выпускавший веревку из рук.

Руки маркиза были связаны в запястьях, что не мешало ему шевелить пальцами.

В правую руку ему вложили факел, в левую – приговор.

Осужденный взошел на паперть и встал на колени.

В первом ряду обступившей его толпы он узнал все того же ярмарочного силача и его товарищей, которых он видел, выходя из Шатле.

Казалось, такое упорство его тронуло, но ни один звук так и не сорвался с его губ.

Секретарь трибунала Шатле уже ждал маркиза.

– Читайте, сударь! – приказал он ему в полный голос.

Затем он прибавил едва слышно:

– Господин маркиз! Знаете ли вы, что если вы захотите спастись, вам достаточно шепнуть одно слово?

Осужденный оставил его вопрос без ответа и начал читать приговор.

Он читал громко, и ничто не выдавало ни малейшего волнения; когда он дочитал до конца, он обратился к окружавшей его толпе:

– Скоро я предстану перед Господом. Я прощаю тем, кто вопреки своей совести меня обвинил в преступных замыслах. Я любил своего короля и умру, сохранив верность этому чувству. Своей смертью я подаю пример, которому, надеюсь, последуют благородные сердца. Народ громко требует моей смерти, ему нужна жертва. Да будет так! Я предпочитаю, чтобы роковой выбор пал на меня, нежели на какого-нибудь слабовольного человека, которого незаслуженная казнь повергла бы в отчаяние. Итак, раз мне не суждено ничего другого, как то, что свершилось, продолжим наш путь, господа.

И они двинулись дальше.

От паперти Собора Парижской Богоматери до Гревской площади путь недалек, однако повозка с осужденным добиралась туда добрый час.

Когда приехали на площадь, Фавра спросил:

– Нельзя ли мне, господа, зайти на несколько минут в Ратушу?

– Вы хотите сделать признания, сын мой? – полюбопытствовал священник.

– Нет, святой отец. Я хотел бы продиктовать завещание. Я слышал, что осужденному, захваченному врасплох, никогда не отказывали в этой милости.

И повозка, вместо того чтобы покатить прямехонько к виселице, завернула к городской Ратуше.

В толпе послышались крики.

– Он будет делать разоблачения! Он будет делать разоблачения! – неслось со всех сторон.

При этих словах какой-то красивый молодой человек, напоминавший черной одеждой аббата и стоявший на каменной тумбе на углу набережной Пелетье, сильно побледнел.

– О, можете ничего не бояться, граф Луи, – послышался неподалеку от него насмешливый голос, – осужденный не скажет ни слова о том, что произошло на Королевской площади.

Одетый в черное молодой человек живо обернулся и увидел, что это говорил какой-то ярмарочный силач, однако он никак не мог рассмотреть его лица, потому что как только тот договорил, он надвинул на глаза широкополую шляпу.

Впрочем, если у красивого молодого человека и оставались сомнения, они скоро рассеялись.

Взойдя на крыльцо Ратуши, Фавра жестом дал понять, что желает говорить.

В то же мгновение крики стихли, словно порыв ветра, пронесшийся в это время, унес с собой все звуки.

– Господа! – молвил Фавра. – Я слышу, как все вокруг меня повторяют одно и то же: будто я поднялся на ступени городской Ратуши затем, чтобы сделать разоблачения. Это не так. И ежели бы среди вас оказался, что вполне возможно, такой человек, которому есть чего опасаться в случае разоблачений, пусть он успокоится: я иду в Ратушу, чтобы продиктовать завещание.

И он уверенно шагнул под мрачные своды Ратуши, поднялся по лестнице, вошел в комнату, куда обыкновенно заводили осужденных и потому носившую название комнаты разоблачений.

Там его ожидали трое одетых в черное господ; среди них маркиз де Фавра узнал секретаря суда, обратившегося к нему на паперти Собора Парижской Богоматери.

У осужденного были связаны руки, и потому он не мог писать сам: он стал диктовать завещание.

В свое время много толков вызвало завещание Людовика XVI, как и завещание любого короля. У нас перед глазами завещание маркиза де Фавра, и единственное, что мы можем посоветовать нашим читателям: «Прочтите и сравните».