Исторически этой цели очень часто служила религия, в особенности представление о том, что поддержка и руководство божества – на нашей стороне. Как дерзко подметил Алан Александр Милн, Бог участвует в войне, «сражаясь на обеих сторонах и давая им присущую Ему надежду». Во время Гражданской войны в США, отмечает Джеральд Линдерман, «было чрезвычайно распространено убеждение, что Бог гарантирует победу той армии, чья коллективная вера наиболее прочна»[36]. Кроме того, религия, молитва и вера в божество способны оказать поддержку ведению боевых действий, помогая солдатам справиться с ужасом и напряжением, неизбежными на поле битвы: как говорится, не бывает атеистов в окопах под огнем[37]. Поэтому, чтобы приободрить солдат накануне боя, командиры зачастую обращались к религиозным ритуалам и призывам. Религия, конечно же, не является единственным инструментом достижения этой цели, но вряд ли стоит сомневаться, что вера в существование направляющего ваши действия и помогающего вам божества помогала легче переносить войну. Иногда эта составляющая может усиливаться, если участники военных действий начинают верить, что за смерть в бою полагается особенное вознаграждение на небесах. Похоже, именно это побуждало тысячи молодых иранских новобранцев массово идти на смерть в ходе ирано-иракской войны 1980-х годов. Викинги точно так же верили, что в Вальгаллу попадет лишь тот воин, который встретил смерть на поле битвы, – подлинно неординарный миф, поскольку убежденные в этом люди будут не только стоять насмерть в бою, но и избегать летальных столкновений в мирное время.

Прочие мотивирующие верования имеют идеологический, расовый, националистический или патриотический характер. По меньшей мере некоторые солдаты, скорее всего, искренне присоединялись к лозунгам наподобие «Свобода или смерть!» либо «Умрем за свободу народа!»[38]. Однако в целом верования наподобие того патриотического пыла, который французы называют rage militaire [военный раж – фр.], похоже, наиболее эффективны для записи в добровольцы, а для помощи людям справиться с затяжными тяготами войны более важными становятся иные мотивировки. Кроме того, верования, как правило, имеют большее значение для командиров, нежели для рядового состава[39].

При рассмотрении войн, в особенности межэтнических, нередко утверждалось, что ключевое значение здесь имеют ненависть, гнев и жажда мести, которые можно считать разновидностями верований, а насилие может прорываться из застарелой или недавно возникшей ненависти между сражающимися людьми или народами. В конечном счете, этим эмоциям тоже может давать ход любовь, например желание отомстить за смерть товарища[40]. Я не хотел бы полностью сбрасывать роль этих мотивов со счетов и в последующих главах вернусь к данному вопросу более подробно, ведь многие из главных убийц и зачинщиков насилия в самом деле крайне сосредоточены на ненависти и стремлении к отмщению. Однако использованию ненависти, гнева или отмщения в качестве ключевых объяснительных переменных препятствует множество затруднений[41].

Начнем с такой проблемы, как поддержание градуса этих эмоций. В ходе насильственных конфликтов актуальный процесс ведения боевых действий с течением времени, как правило, рутинизируется – фактически он становится крайне утомительным. Поддерживать высокий градус ненависти, гнева и желания мести становится все сложнее. Гораздо более распространенным явлением, чем что-либо еще, на войне в действительности оказывается цинизм[42]. Разумеется, отдельные люди способны действовать с неизменно высоким накалом ненависти и гнева: в качестве примеров можно привести некоторых сторонников единства и независимости Ирландии и ряд противников существования Израиля. Но такие люди, похоже, редкость, а страсти, которые ими движут, могут оказаться саморазрушительными, или, как часто говорят, «поглощающими». Командиру на войне было бы неразумно полагаться на то, что он сможет поддерживать неизменный градус ненависти или гнева.

Кроме того, хотя проявления ненависти в отношениях между отдельными людьми и группами чрезвычайно распространены, и это весьма безотрадно – последователи Арчи Банкера[43] найдутся везде, – люди, склонные к ненависти, прибегают к насилию примечательно редко. В действительности, если обратиться к относительным показателям, насилие является практически исключительным явлением[44]. Согласно одному из подсчетов, за отдельный 20-летний период лишь 0,05 % потенциальных этнических конфликтов в Африке перешли в насильственную фазу. Кроме того, даже несмотря на то что между различными народами может накапливаться масса ненависти, насилия и враждебности, непохоже, что между этими состояниями и войной наблюдается устойчивая корреляция. Иными словами, война не особенно распространена в тех территориях, где между этническими группами присутствуют максимальные ненависть и разногласия. В действительности даже в тех социумах, которые, предположительно, наполнены ненавистью, людям удается жить бок о бок мирно, причем нередко на протяжении столетий, а число смешанных браков в таких сообществах порой растет невероятными темпами. Более того, привычное представление о том, что фактором групповой консолидации является антипатия к некой чужой группе, глубоко ошибочно. Сербы, проживавшие в Сербии, нередко были неспособны к проявлению эмоций к оказавшимся в безвыходном положении соплеменникам, бежавшим в Сербию из раздираемых войной Хорватии и Боснии, видя в этих беженцах, нередко выходцах из сельской местности, «деревенщину» и «голытьбу из захолустья»[45].

Наконец, в ряде случаев ненависть, казавшаяся возникшей от природы, может исчезать впечатляюще внезапно и, по-видимому, полностью, как только конфликт исчерпан. По наблюдениям Лоренса Кили, «человеческому поведению присуща удивительная пластичность»: отношения нередко «превращаются из привычной дружбы в острую неприязнь и обратно с впечатляющей скоростью». Например, Дэниел Голдхейген утверждает, что в Германии давно существовал «извечный подспудный антисемитизм», так что Гитлеру и нацистам попросту требовалось «дать ему волю и тем самым его активировать», тем не менее после Второй мировой войны благодаря демократии и юридическим запретам на антисемитские высказывания немцы быстро превратились в либерально-демократическую нацию «наподобие нас». Однако, отмечают некоторые критически настроенные авторы, если все это исчезло столь стремительно и бесповоротно, то давайте для начала ответим на вопрос: насколько естественной была эта ненависть к евреям? Примерно таким же образом Джон Дауэр документировал дикую, почти животную ненависть к японцам, которая, казалось, пышно расцвела среди американцев во время Второй мировой войны (многие из этих проявлений уходили корнями в различные расистские инциденты и меры, имевшие место десятилетия тому назад). Однако после войны эта ненависть стремительно и почти полностью исчезла: опросы, проведенные вскоре после наступления мира, показали, что из всех иностранцев японцы больше всего восхищаются именно американцами – теми самыми американцами, которые в 1945 году бомбили Токио, Хиросиму и Нагасаки[46].

В действительности, если бы люди не были способны контролировать проявления ненависти более или менее рациональным образом, война оказалась бы каким-то невозможным или по меньшей мере исключительно сложным делом. Для максимально эффективного ведения военных действий их участникам требуется давать волю страстям только по команде и уметь сдерживать их по приказу даже в том случае, когда для эмоционального ответа есть серьезный повод (в качестве примера можно привести ситуацию, когда нужно не отвечать обстрелом на обстрел). Ненависть и желание отомстить и правда зачастую выглядят не столько причиной, сколько результатом насильственного конфликта, либо, как в случае противостояния между футбольными фанатами, ненависть порой может скорее служить поводом, а не причиной для насилия[47].