Или, например, сосед Геннадий по прозвищу «Пизя», (очень был озабочен сохранением Пизанской падающей башни. Дни и ночи о спасении думал – чертежи рисовал), нёс, например, Пизя кусок позеленелого сыра – выбрасывать, в связи с полной пищевой непригодностью, и был перехвачен у самого помойного ведра, Мишкой, который укорил его истреблением продуктов. Пристыженный, он кусок сыра отдал. Поэтому вместо студня и вина были куплены макароны, сварены, посыпаны тертым сыром, политы томатной пастой, посыпаны перцем, поданы под зеленью в тазике на общий стол. На спегетти гости налетели, как мухи, в том числе и Пизя с двумя дочками и трех и семи лет. Естественно, под такую «закусь» было выпито ведра два неизвестно откуда добытого бочкового пива, а уж пето – до утра.

Когда под утро все, кто жил далеко, улеглись, вповалку, спать на полу и тут же засвистели во все дырочки, дверь тихонько отворилась и в светлицу вошел не царь, а мишкин и витькин папаша – командир батальона спецназа, приехавший навестить сыновей. В комнате ступить некуда – спят как беженцы на вокзале.

– Э…– говорит, кто –то папаше, – На окне в тазике макароны. Чай в чайнике. Рубай и ложись к печке, нам часа через два на работу…

В семь утра дикий звон будильника, для громкости поставленный в оцинкованное ведро, и брательники кидаются в объятья, лежащего на полу, на шинели майора.

– Батя приехал!

А вечером майор десантник, сидя на подоконнике, глядел увлажненным глазами на сыновей и хрипловато тянул « бооом…», « бооом…», в коронной нашей распевке «Вечернего звона».

К исполнению Вечернего звона допускались все, но вот приживались – немногие. Он был точным тестом на чистоту души и на созвучие нашей компании. При кажущийся простоте мелодии, он требует не только умения подстраиваться к поющим, но полного слияния в духовной близости, в любви друг к другу, которую словами не высказать.

«Лампопо»

В Ленинград приехал казачий ансамбль песни и пляски. Естественно, как только мы услышали об этом по радио, бабушка извлекла из комода заветный потертый кожаный кошелек, куда ухитрялась откладывать какие-то крохи от своей пенсии, и долго считала, тихо шевеля губами, сколько мы можем истратить на театральные билеты.

 Клуб, где должны выступать казаки, находился недалеко от моей музыкальной школы, поэтому мы пошли туда сразу после занятий. До концерта еще оставалось много времени, и бабушка повела меня в буфет. Там она купила два стакана чая и достала бутерброды, завернутые в газету, что привезла из дома. Под брезгливым взглядом буфетчицы, я стеснялся, их есть.

 Бабушка строго посмотрела на меня, и я начал обжигаться чаем и давиться булкой с маслом. Бабушка тоже взяла один, как она говорила «для прилику», и перекрестилась, как она всегда делала перед едой и после того, как поела.

 Народу в буфете много. К нам подошли два чубатых парня с подносом, и один спросил:

–

Мамочка, можно к вам притулиться?

– Конечно, конечно… – сказала бабушка.

 Парни, широкоплечие и белозубые, начали весело уплетать макароны по-флотски. И я сразу понял, что больше всего на свете я люблю такие макароны. Я старался отвести глаза от этой вкусной дымящийся еды и увидел, что за одним из столиков сидят люди в гимнастерках без ремней и синих шароварах с лампасами. Они громко разговаривали и смеялись. Перед ними на тарелке лежали куски тонко нарезанного сала, они клали его на черных хлеб и ели, вероятно, перед этим выпив водки.

– Смотри, смотри, баба – зашептал я, – Смотри!

– Да, вижу, вижу…– сказала бабушка, – Ешь молча. Не кроши.

Парни тоже глянули на тех, что за столиком и переглянулись между собой, как-то странно усмехнулись. А я уже был готов забыть про еду.

– Баба! Ну, посмотри! Это же казаки! Это же наши – донские!

Но бабушка усмехнулась, точно так же странно, как эти парни за нашим столом.

– Нет, – сказала она. – Это не казаки!

– Как же не казаки! Они же в лампасах!

–Вот я сажей вымажусь, разве стану негритянкой?

Парни за столом дружно прыснули.

– Но они же в лампасах!

– Да генералы тоже в лампасах… – сказал один из парней.

– А у этих еще на пятках клетки от лаптей не отошли! – сказал второй.

Бабушка рассмеялась.

–Мама, – сказал парень,– а вы, какой станицы?

Мне странно было слышать, что он мою бабушку называл «мама».

– Преображенской, – сказала бабушка, ласково глядя на ребят.

– Вот мы и глядим, что именно вот внучок у вас беленький. А он – Верхоплавка!

– А вы с Низу?

– Были Кумшацкие. А что – видать?

– Что чубы, что усы… – засмеялась бабушка.– "Цыганы!"

– Во… и прозвищу знаете! «Чуб завил – все девки наши», – засмеялись парни.

– Ну, почему ты думаешь, что это не казаки? – не унимался я.

– Вижу, – сказала бабушка. – Не казаки.

– А кто ж?

–Артисты, – сказал парень. – Артисты, жаль, ты моя, болючая! Так ведь у вас, мама, на Верху гутарят?

– У нас гуторят, – сказала бабушка: – Гутарить начинают от Вешек на Низы.

– Ай-е…– удивился парень, – а я – й не знал.

–Шолохов тоже не знал, а ничего.… Живеть, – сказала бабушка.

Парни переглянулись.

– А как вы здесь?

– Да вот принесло под самую блокаду. А вы, не то учитесь где?

– Студенты.

– И на кого ж?

– Врачи.

– Ну, дай вам, Господь… Прямо вот я на вас порадовалась, как дома побыла.

–А чего ж домой-то не возвернетесь?

– Куда-й то? На кирпичи битые слезы ронить? Ай, да не на что там красоваться, нонь.

–Вот же и то ж…– вздохнули парни: – И наши хутора под водой. Цимлянское водохранилище… Такие виноградники затопили! Лоза в руку толщиной!… А земля какая была – хоть на хлеб мажь…

 Ничего я не понимал в их разговоре, кроме того, что говорят они об одном и том же. И удивительно мне было, что говорили они понятные мне слова, а вот о чем, не понять. Но мне хотелось быть с ними вместе, с этими крепкими смугловатыми и чубатыми парнями с темными полосками молодых усов на верхней губе. Хотелось участвовать в этом странном разговоре, потому с ребячьей настырностью, я заладил:

– Ну, почему же вы думаете, что они артисты?

– Ще и плохие! – засмеялись парни. – Были б хорошие, научилися бы сало, как следваить, исть.

– Вот же оно и то ж! – засмеялась, бабушка.

– Лампасы понашили на кальсоны! Хохлы!

– Ну, полно шуметь – ат! – смеялась бабушка, взмахивая, кружевным платочком, какой всегда носила за обшлагом кофточки, – Ай – е услышуть!…

– Ды хай слышуть! Шли бы вон индейцев представлять! Ой-е чувствую вот я, будет счас лампопо…

–Как вы говорите? Лампопо? – смеялась как-то, по-молодому, бабушка.

 Мне концерт понравился. Особенно, когда казаки показывали, как ездят, как будто на конях, с пиками, и как они пели: «Каким ты был, таким остался!» И я очень удивился, когда увидел, что в перерыве многие зрители с концерта уходят. И усмехались они так, как моя бабушка и эти парни.

 А парни к нам подбежали в вестибюле, уже одетые, в пальто.

– Ну, вот нашли, наконец, а не то мы уж думали – вас потеряли… – сказали они, сдергивая кепки, – Мы – попрощаться.

–А как же концерт? – засмеялась бабушка. – Лампопо – то й, как же?

– Силов нету на такое глядеть…

– Ну, и слава Богу. Наклонитесь.

Оба парня резко наклонились. И моя маленькая бабушка, встав на цыпочки, вдруг, среди толпы, среди чужих людей, нисколько не смущаясь, точно тут никого и не было, поцеловала парней в чубатые головы и широко перекрестила одного и второго.

– Сохрани вас, Бог, деточки мои! – и я услышал слезы в ее голосе.

Парни, блеснув глазами, вдруг стиснули меня, подхватив на руки:

– Ты хоть знаеш, кака у тебе бабушка! На ней вот всё и держится! Давай, расти скореича! Догоняй! – кольнули они меня щетиной усов, – Смотри, казак, сберегай бабушку – то! Доглядай!

 Мы ехали домой в разболтанном и дребезжащем трамвае, в нескончаемом коридоре обшарпанных домов, тускло освещенных желтыми фонарями. Бабушка чуть улыбалась, прикрыв глаза.