– Вот этот объект, – она снова указала на «яйцо», – у нас были веские косвенные основания полагать, что нечто подобное здесь должно присутствовать. Сначала мы нашли следы взрыва. Дальнейшее было делом чистой математики. Мы использовали методы, позволяющие исключить любой элемент интуитивного восприятия. Так вот, согласно совокупности данных с этого места, тут что-то должно было быть. Но мы не могли это увидеть. Этот объект отфильтровывался на уровне подсознания, мы воспринимали его как часть рельефа. И этот встроенный «фильтр» – естественная часть любого живого организма на Земле. Мы, обычные люди, способны увидеть нечто неземное, неестественное, только если нам на него укажет кто-то, у кого этого встроенного фильтра нет.

– Получается, я как Вий? – сказал я, – могу указать остальным, что находится за кругом?

– Интересная аналогия, – Катя удивленно подняла брови, – вот что значит мама – учитель литературы.

– Все равно это ерунда какая-то, – я покачал головой, – способность адекватно воспринимать информацию – это ведь фундамент, основа любой эволюции.

– Кстати, одна из гипотез, объясняющее это явление, основана именно на классической эволюции. Если коротко – те живые организмы, которые проявляли интерес к артефактам неземного происхождения, в большинстве случаев погибали. Соответственно, те организмы, которые по каким-то причинам не могли их выделить среди окружающего естественного рельефа, получали конкурентное преимущество в борьбе за выживание.

– Интересно, – согласился я, – но все равно ерунда какая-то получается.

– Ну, эта гипотеза не единственная, – Катя кивнула головой, – и у нее есть свои недостатки. Но, как бы то ни были, это не отменяет главного факта: ты способен видеть такие вещи. И указывать на них остальным. Понимаешь теперь свою ценность?

– Много нас, таких? – спросил я.

– Хороший вопрос, – кивнула Катя, – правильный. Вас крайне мало. В столетие удается обнаружить одного – двух видящих. В двадцатом веке видящих было трое. Поэтому артефактов было найдено больше, чем за предыдущую тысячу лет, отсюда такой скачок в технологиях.

– А сколько нас сейчас? – спросил я.

– Ты единственный, – вздохнула Катя, – до этого один видящий был в распоряжении Пентагона, он умер в девяносто девятом. И один у ФСО России. Его удалось убить одной из зарубежных спецслужб в две тысячи восьмом. Но это был очень продуктивный видящий – он обнаружил столько артефактов, что России хватит еще на пару десятилетий, чтобы демонстрировать прорывы в самых неожиданных областях, вроде гиперзвукового оружия. Кстати, мы считаем, что их первой реакцией была попытка тебя убить именно из-за этого. Чтобы не рисковать сложившимся балансом.

– Постой, но… – я хотел спросить что-то про защиту тюрвинга, но меня отвлек нарастающий гул.

Я повернулся в ту сторону, и увидел, как прямо на нас, очень низко, почти чиркая брюхом о верхушки многоэтажек несется огромный самолет.

9

Самое страшное в такие мгновения – это ощущение безысходности. Когда отчетливо понимаешь: что бы ты ни делал, куда бы ни бежал – конец предрешен. Странное дело, самолет, конечно же, летел довольно быстро, но из-за его размеров движение воспринималось как в замедленной съемке. Он был слишком огромен, чтобы можно было рассчитывать на спасение.

И все же мы попытались. Катя сориентировалась мгновенно: дернула меня за руку, и со всей силы рванула к озерцу на дне бывшего карьера. До него было всего лишь каких-то сто метров. Мировой рекорд на этой дистанции – чуть меньше десяти секунд. И это на идеальном профессиональном покрытии, в лучших кроссовках. А не в обычной обуви, и на рыхлом песке.

Самолет летел прямиком в тот склон карьера, где мы только что обнаружили «объект». До столкновения оставалось секунд пять. Не больше.

Когда огромная туша лайнера проплыла над нами, оглушив шумом двигателей, я догнал Катю, схватил ее, и повалил на землю. Полностью подмял ее под себя, и даже успел немного закидать песком. Она что-то возмущенно кричала, но мне было плевать. Так у нее оставался хоть какой-то шанс выжить. Все зависело от того, насколько полны баки самолета. Взрыв после столкновения, и разлет обломков – это еще пол беды. Самое страшное – это разлившееся горючее. Оно не сгорит мгновенно, а прольется на нас огненным дождем. Получается, моя спина – это хоть какое-то укрытие. В учебке у нас был короткий курс, что делать в случае критических неисправностей летной техники. По-простому говоря, как правильно вести себя в авиакатастрофах. Я так наделялся, что в жизни не придется применять эти знания.

Взрыв воздушной кувалдой опустился на все тело сразу; голова зазвенела, мир стал каким-то нереальным, словно кино смотришь. Но хватку я не ослабил: Катя все еще пыталась из-под меня выбраться. Я рефлекторно сжался, и приготовился к сильной боли, чувствуя, как нагревается спина. А потом произошло странное: нарастающее чувство жара вдруг сменилось приятной прохладой. Я еще успел подумать: «И это все? Я уже умер?» – но потом ощутил сильное удушье, рвущий горло запах гари и керосина, понял, что расслабляться еще рано.

Задержав дыхание, я осторожно поднял голову. Вокруг бушевал огненный шторм. Но удивительное дело: языки пламени словно огибали мое тело, не причиняя никакого вреда. Я снова прижался к Кате. Она перестала сопротивляться, и кажется, потеряла сознание. Но грудная клетка двигалась – значит, она дышала; дышала этой адской смесью продуктов горения и паров авиационного керосина!

Я прижал девушку к себе – как можно плотнее – поднялся, и рванул вперед: туда, где среди пламени мелькали просветы. К счастью, бежать пришлось совсем недалеко, но я все равно мысленно сказал себе «спасибо» за то, что никогда не пропускал дни ног.

Отбежав от пожарища метров на пятьдесят, я опустил Катю на песок. Нагнулся, и приложил голову к груди. Сердце еще билось, бешено и неровно, но, что самое страшное – она перестала дышать. Я, совершенно не думая, на рефлексах, склонился над ней, и начал делать искусственное дыхание рот в рот, в точности так, как учили в армии.

Всего на третьем вдохе Катя отчаянно закашлялась, и пришла в себя. Посмотрела на меня затуманенным взглядом. Потом глянула на пылающие останки самолета.

– Твою ж то мать! – вырвалось у нее; потом она попыталась подняться на трясущиеся ноги. Я галантно подставил плечо.

– Может, выжившие есть? – спросил я тоскливо, – пойду посмотрю – похоже, это мой тюрвинг меня как-то от огня защищает.

– С ума сошел? – Катя посмотрела на меня, и округлила глаза, – во-первых, это нереально, в таком адище выжить! А во-вторых – людей там скорее всего все-таки не было. В таких играх самое главное – это целесообразность. Откровенные садисты и маньяки в спецслужбах, и в организациях вроде нашей долго не живут. Тем более не занимают посты, позволяющие принимать такие решения.

– Ты как сама? – спросил я, чувствуя, как у меня все еще дрожат руки; не от напряжения, нет – от страха, когда я понял, что Катя не дышит.

– Тошнит дико, – сказала она, – и горло дерет. Похоже, надышалась дряни. Ладно, хорош лирику разводить. Валить надо! Помоги мне до стоянки добраться!

Когда мы дошли до парковки, чуть поодаль, возле домов уже собрались небольшие кучки любопытных. Они опасливо разглядывали место катастрофы, и возбужденно переговаривались.

К моему удивлению, Катя направилась не к своей машине – черной «Ауди Кью шесть», а к стоящей чуть в стороне «Икс пятой Бэхе».

– Нам туда! – я дернул ее за рукав, – ты чего?

– Тихо ты! – ответила она довольно грубо, – я знаю, что делаю. Садись давай!

Она подошла к «Бэхе», и уверенно открыла дверь со стороны водителя. Та легко поддалась. Не заперта была, что ли? Я, конечно, немного растерялся, но послушно занял пассажирское сиденье. Катя тем временем нажала на клавишу пуска двигателя. Автомобиль послушно завелся.

– Электронный доступ, – все-же соизволила пояснить она, выезжая с парковки, – ломает на ура любую машину с электронным ключом. Держала про запас.