Авторское примечание
(Автор лично знаком с тётей — героиней рассказа и не раз слышал от неё выражения, почерпнутые из живительных источников русской и мировой литературы. «Тёплую заступницу мира холодного» тётя взяла из «Молитвы» Лермонтова, которого любила, как и Пушкина, и как многих других, дорогих разуму и сердцу, русских писателей. Имея светлую память, цитировала непревзойденных русских классиков, чтила мудрости Востока и Запада; читала наизусть Хафиза, Саади, рубаи Хайяма, газели Зебуннисы, газели и мухаммасы Дильшот Барно, сонеты Шекспира, отрывки из драм и комедий Лопе де Вега, цитировала из Гёте на немецком, любила острые места из «катехизиса остроумия» «Орлеанской девственницы» Вольтера… Знала современников: Блока, Кольцова, Лохвицкую, Елизавету Стюарт, Пастернака, Окуджаву, Вознесенского, Евтушенко… Восторгалась творчеством молодых талантов наших дней, выделяя Ирину Сазонову и некоторых других. Между тем интересовалась и творчеством местных авторов: Г. Ужегова, В. Романова, О. Немыкиной, В. Азбукиведиева).
…Галина Григорьевна вместе с коллегой, приехавшим в морг по работе из Ново-Белосветлого отделения СМЭ, Покровским Геннадием Михайловичем и его красавицей женой Ириной Владимировной, положили меня, уснувшую, на тюфяк и накрыли тёплым покрывалом. Пока безбожница Змеяна Подколодовна лялякала с санитаркой Ирэн Ширинкиной о «честной» делёжке «посулов», добрая Галина Григорьевна оформила документы и сказала тебе, Ванечка: «Везите сюда гроб и одежду для усопшей; санитар Саша Карпенко приведёт её в порядок, оденет, уложит в гроб, и вы заберёте покойную в достойном виде». При этих словах санитарка Ирэн схватила за руку Подколодовну и вскрикнула как ужаленная: «Он не додал в посулах пятьсот рублей». Зелёное лицо Змеяны Подколодовны исказилось и ещё более позеленело. Брызгая слюной, обе честные работницы, оскорблённые бесчестным поступком клиента, наперебой закричали:
— «Забирай труп своей бабки голым; дома причесывай, одевай и делай дальше с бабкой что хочешь», — кричала Змеяна Подколодовна…
— «Да я за деньги мать родную продам», — пищала Ирэн, облепленная долгами и кредитами, как «сучка репяхами»…
Ты, Ванечка, из жадности продолжал спасать меня, совершая даже не ошибки а преступления. В народе говорят: «Договор дороже денег», а ты преступно нарушил договор… Низкий тебе поклон за это. Если бы ты, племянничек, вручил Ирэн Ширинкиной всю сумму, — улыбаясь продолжала тётя, — то я бы уехала из морга в лучшем случае только на следующий день к вечеру. Твоё скупердяйство помогло мне быстро выбраться оттуда невредимой.
Иван Мануйлович, желая хоть как-то загладить вину, решил произнести тёте сердечную покаятельную речь, но не из ямы, а будучи уже наверху. Он встал, поднял крышку гроба, приставил к краю ямы и вопрошающе посмотрел на тётю, а тётя, вместо помощи, взяла комочек земли, бросила ему на голову и строго сказала, как отрезала:
— Ты не достоин быть моим наследником; я аннулирую завещание.
У Мануйловича потемнело в глазах… Он, чтобы не упасть, схватился за крышку, но не удержался, свалился в гроб и накрылся крышкой…
Далее автор, утомлённый могильным сюжетом, хотел укоротить свою писанину и короткой, трагической репликой закончить рассказ. — «Удобный момент в рассказе, — рассуждал писака, — здесь я руками тёти могу зарыть ненавистного мне негодяя, да и дело с концом…» Но в ответ на преступные мысли Дух Истины вонзился в собственное «Я» писателя и с негодованием воскликнул: «Ты хочешь руками великодушной женщины, прожившей достойно век, зарыть живьём жадное, лживое существо. Опомнись, недоумок! Вместо того чтобы творить пером беззаконие, освяти честным письмом, покажи читателю редкостную добрую женщину, беззаветно служившую Отчизне и людям, творящую Добро и побеждающую Зло…»
Поверженный Истиной писатель пал на колени, испросил прощения у тёти и, постепенно воодушевляясь несокрушимой силой Истины, составил план дальнейшего честного повествования и продолжил заумную писанину, стоя на коленях.
Тётя помогла племяннику выбраться из могилы, приказала погрузить в машину лопаты, гвоздодёр и побыстрее ехать домой. Усаживаясь в машину, мягко попросила «наследника»:
— Заедем сначала к тебе, Ваня, а потом уж ко мне домой. Посмотрю, как ты живёшь. Я ведь, почитай, 20 лет не была у тебя ни разу с тех пор, как умерла твоя жена, моя любимица Вера. На смертном одре она просила меня беречь и помогать тебе. Я пообещала и сказала ей, бездетной горемыке, что я тебя, Ванечка, вынянчила, вырастила, выучила, любила и люблю…
Тётя вздохнула, погладила Ивана Мануйловича по голове и прошептала:
— С рождения, с пелёнок, с самого мальства и поныне ты гостил, а лучше сказать жил у меня: ел, пил… Я в тебе души не чаяла и сыночком называла…
*
По приезде тётя не вошла, а протиснулась к наследнику во двор и ахнула. Двор напрочь был завален хламом и всевозможным старьём. У крыльца стоял прицеп для легковушки, доверху нагруженный старыми полусгнившими рамами со стёклами и без стёкол. По обе стороны узкого прохода к крыльцу красовались нагромождения из сломанных столов, трельяжей, шкафов, стульев, табуреток, вешалок, швабр, дырявых вёдер, жбанов, тазов, горшков, унитазов, из которых виднелись тарелки, ножи, ложки, вилки, салатницы, чайнички, тапочки… Сверху на ржавых кроватных сетках были навалены сапоги, колготки, валенки, шапки, полотенца, носки, бюстгальтеры и т. д. и т. п. От увиденного у тёти закружилась голова, и она пролепетала:
— Ты, Ванечка, превзошёл Плюшкина. Скажи на милость, каких таких гостей ты хочешь посадить на сломанные стулья, усадить за сломанные столы, подать блюда в битых и замызганных тарелках и предложить гостям ножи и вилки, взятые из засранного унитаза?
С этими словами тётя вошла в сырой коридор, встала на колени между канистрами с бензином, пошарила рукой под согнутой «в дугу» раскладушкой и достала оттуда своё обручальное кольцо, перстень, золотые часы и колье с бриллиантами.
— Я снял с тебя драгоценности и спрятал под раскладушкой, дорогая тётя, с тем, чтобы они случайно не попали в руки едкой соседке, которую ты недолюбливаешь, — оправдывался племянник. — Хранил бы их как дорогую память о тебе, дорогая тётя.
— До того, как я побывала в могиле, безоговорочно верила тебе, Ваня, и жалела… Давным-давно на Руси женщины говорили — жалею, мы нынче говорим — люблю. Сейчас я тебе не верю и от души жалею, потому что ты есть не что иное, как алчный скряга, отплативший мне за мою любовь и доброту, злом — беспринципным равнодушием. Твои дальнейшие мерзкие ошибки, продиктованные жадностью, продолжали спасать меня от гибели.
Свищаль и Ширинкина засунули меня, обернутую покрывалом, в «Таврию», и ты из ада привез «труп» к себе во двор. Плотник Короедлов Василий Иванович, друживший со мной в былые годы, срубил и принёс на своём горбу просторный гроб и сказал тебе: «С любимых подруг и несравненных красавиц денег не беру», чем, конечно, очень обрадовал тебя.
Я лежала на пороге, греясь на солнце, а ты помчался ко мне домой за одеждой, но привёз только мой парадный пиджак довоенного покроя, предварительно сняв с него ордена и медали. В пиджаке-то и лежал в потайном карманчике телефон. Скажу тебе как опытная разведчица: не нашего ты поля ягода, в тебе нет таланта разведчика; ты спешил, а спешка нужна при ловле блох и поносе. В грозном 43-м году я вычислила и обезвредила немецкого агента, засланного к нам ещё в 36-м, который служил инженером на танковом заводе в тылу. Меня как опытную разведчицу внедрили в секретный отдел завода копировальщицей, где я умело повела дело: строила глазки и соблазняла всех мужчин, кто имел доступ к проектной документации. Все, начиная с директора, ночевали у меня на квартирке в Гуляевом переулке, и в итоге моё подозрение пало на инженера-оружейника. Сорокалетний стройный холостяк более месяца не поддавался мне — двадцатитрехлетней красавице, но не выдержал, прибежал, ползал у ног и глубокой ночью, утомлённый ласками, крепко уснул. Я тщательно обыскала форму и в потайном карманчике кителя нашла карандаш. В нём, за кусочком грифеля, обнаружила свёрнутую трубочкой кальку и на ней секретные чертежи. Аккуратно достала из-под умывальника револьвер, ещё аккуратней связала сонному холостяку ноги и сказала по-немецки: «Любимый иди, иди ко мне»… Сонный немчура ответил: «Я устал, моя милая Марта…»
