Спустя некоторое время они приехали посмотреть, что осталось на месте их домов.

Их встретила вырубленная поляна, с пнями и щепками. Дома были разграблены: стекла выбиты, частично пова́лёны стены, внутри, куда можно было заглянуть — разбросаны вещи. Смотреть на это без слёз было невозможно.

Степан прижал руку к груди и опустился на пенёк от свежесрубленного дерева. Алёна обняла отца, еле сдерживая слёзы. Разруха, царившая вокруг, была отражением того, что творилось в стране.

Евдокия с опаской заглянула в свой дом. Он сохранился лучше всех. Стены были целы, но внутри всё было перевёрнуто вверх дном: посуда побита, резные полочки и другие предметы, заботливо вырезанные её мужем, — оторваны и поломаны.

— Кому было надо всё громить? — недоумевала подошедшая Алёна.

— Это злость у людей внутри, и выхода ей нет, вот и срываются, — ответила Евдокия, автоматическим движением поднимая табуретку, — разрушили здесь всё, разгромили, что другому дорого, — и им на время легче стало.

Девушка чувствовала, как ведунье тяжело смотреть на свой разрушенный дом. На все вещи и предметы, с такой любовью изготовленные когда-то.

— Вот и закончилась эта страница моей жизни, — сказала ведунья, — не думала я, что вот так всё кончится. Видела, что перееду, что пустота здесь будет, но чтобы так — не представляла.

Алёна обняла её и заметила, что женщина еле сдерживает слёзы.

— Всё, что я любила и берегла, здесь осталось, — проговорила она, — вся моя память о муже и дочери.

Женщина взяла в руки обломки резных ободков, полочек и других предметов, которые делал её муж. Перевезти в город они смогли лишь несколько вещей, ставить их там всё равно было некуда.

Алёна смотрела и вспоминала, в каком тяжёлом состоянии сама пришла сюда, как помогли ей эти люди и само место. Вспомнила ритуальную поляну, на которой освободилась от дурного наследия. А сейчас, сколько хватало взгляда, высились пеньки, и от поляны, скорее всего, тоже ничего не осталось. Вдалеке виднелись дома её родной деревни.

«Местные, наверное, радуются, что здесь ничего не осталось», — подумала она.

И хотя девушка провела здесь мало времени, ей было до боли жаль, что так произошло с местом её исцеления.

«Если бы не Евдокия и её знания, не те спокойствие и размеренность, что царили здесь, я бы, может, и не поправилась, — подумала она, — а теперь здесь всё разграблено».

В дом Евдокии вошёл Степан, осмотрелся кругом.

— От моего дома и такого не осталось, — сказал он. — Пойдёмте отсюда, тяжело, будто вся жизнь оборвалась.

Взяли несколько вещей, что нашли нетронутыми, и пошли в обратный путь.

Возвращались молча. Было непривычно идти не среди густого леса, а в окружении торчащих пеньков да срубленных веток. Старых тропинок не было, шли по следам техники, на которой вывозили лес.

Танюшка ждала их дома вместе с Галиной. Женщина очень привязалась к девочке и наравне со Степаном занималась с ней. Брать ребёнка с собой на место лесной деревни Алёна не рискнула, хотя девочка очень просилась. По лицам вошедших Галина сразу поняла, что всё ещё хуже, чем они думали. Возвращаться людям было некуда.

С тех пор о лесной деревне почти не говорили. Было слишком тяжело вспоминать о том, что случилось с тем местом, которые было им больше, чем домом.

А Евдокия со Степаном будто утратили часть себя. Алёна чувствовала, что ведунья стала слабее: уже не так спокойно и уютно рядом с ней, как будто ей обрубили корни.

Время шло и не давало расслабиться. Следующим летом Степана с Алёной почти одновременно уволили с работы. До пенсии мужчине оставалось ещё несколько лет, а накопления, которые он сделал за годы работы, обесценились.

Когда это всё выяснилось, Степан слёг от инсульта. Ни Евдокия, ни Алёна не могли ему помочь. От здорового, плотного телосложением мужчины за пару месяцев остался высохший старик.

Видя, что отец тихо уходит, девушка вспомнила, как раньше делала массажи и помогала вернуть подвижность. И пусть у неё не было медицинских знаний, но было большое желание помочь отцу.

Алёна нашла книгу по массажу, Евдокия сделала мазь на травах, которые насобирала, выезжая за окрестности города, чтобы хоть немного побыть на природе. И Алёна начала растирать затёкшее тело отца. Степан просил оставить его в покое, но дочь не уходила от него, пока не заканчивала сеанс.

Как-то Галина тоже попросила размять ей поясницу. Потом к ней в гости забежала знакомая, всё время теребившая затёкшую шею: Алёна предложила сделать лёгкий массаж, чтобы облегчить боль, и женщине на самом деле стало легче.

С мазью Евдокии руки Алёны скользили по коже легко и свободно, разогревали ткани, улучшали кровоток; стали появляться пациенты. Одна соседка сказала другой, та привела сына, который страдал от болей в спине, тот рассказал на работе.

Люди говорили, что руки девушки необычайно мягкие, а тепло от них разливается по всему организму, и лучше становится не только больной области, но и всему телу.

— Это у тебя дар бабушки проявляется, — говорила Алёне Евдокия, — мать Степана многое умела, в том числе и руками лечить. Жаль, что не успела тебе своё мастерство передать. Я слышала от неё, что руки надо специальным образом разогреть, можно пошептать над ними слова добрые, и тогда прикосновения от них будут более целебными.

Алёна так и делала. И к каждому пациенту относилась она, как к своему родному человеку. Но со временем поняла, что слишком много на себя берёт, будто болезнь с людей снимает. После нескольких сеансов пластом ложилась и встать не могла.

Чтобы этого не происходило, ведунья посоветовала ей представлять себя во время сеанса на ритуальной поляне, среди зажжённых костров и тлеющих пучков трав. Думать о том, что вода из ручья смывает с её рук и с тела обратившегося к ней всё плохое. И вода эта уходит в землю. А она, Алёна, чистой остаётся, хворью не тронутой.

После этого стала Алёна себя чувствовать лучше, потом ещё и свои личные секреты работы с людьми нашла. Так и лечила тех, кто обращался.

Денег за сеансы почти ни у кого не было, но люди благодарили тем, чем могли поделиться: кто-то приносил одежду для Танюши, кто-то давал пакет овощей, кто-то — другие продукты.

У большинства горожан были родственники в деревнях, и они выращивали на своих огородах овощи и фрукты. В эти моменты Евдокия очень жалела, что они остались без клочка земли.

Так и жили в сложные времена. К зиме Алёна смогла устроиться в магазин. Хозяйка была одной из пациенток девушки и предложила ей место по блату, уволив другого человека. Алёне было неудобно из-за этого, но надо было жить и растить дочку, и отказываться она не стала.

Теперь пять дней в неделю работала в магазине, опять стала брать домой за полцены повреждённые продукты, а в свои выходные ходила по пациентам.

Танюшу почти не видела. Дома появлялась ближе к ночи и падала от изнеможения. Не уставала благодарить Евдокию, что та помогла ей в своё время вернуть здоровье.

Галина уже не брала со своих квартирантов арендную плату, так как питались все вместе. Её сын, давно уехавший в столицу, даже не появился, чтобы спросить, как там мать в такое трудное время. Поэтому женщина была очень рада, что у неё появились близкие люди.

Как только ввели возможность приватизации жилья, Галина прописала всю свою новую семью, как она называла Алёну со Степаном и Танюшей, и приватизировала квартиру на всех.

— Чтобы вам с Танюшей было где жить, когда меня не станет, — говорила она.

А Алёна замечала, что отец с Галиной всё больше разговаривают, находят общие темы, обсуждают прошедшую жизнь. Будь они помоложе, может, и супругами стали, но сейчас общались как хорошие друзья.

Как Степан стал чуть лучше ходить — стали вместе встречать Танюшку со школы, помогать ей с уроками. И вроде жизнь обрела новый смысл. А вот Евдокия начала увядать. После переезда в город ведунья становилась всё слабее.

Евдокия продолжала жить у женщины, которая её приютила. Хозяйка относилась к съёмщице жилья чисто по-деловому. Каждый месяц просила арендную плату, пусть и небольшую, но деньгами, и место в квартире выделила соответственно скромной плате — угол, как изначально договаривалась.