Если мастер оштрафует,

Нам на это наплевать!

Нигде больше Галка не слышала песен, что поются за столом у бабки. Галка и сама любит петь, только поет она песни всем известные: «Подмосковные вечера», «Космонавты», «Хотят ли русские войны?» А эти, ихние песни, должно быть, никто, кроме старух, не знает и не помнит.

Поют «девочки» не только на традиционных встречах у старухи Широковой. Частенько приходится им выступать и на вечерах в фабричном клубе.

Тогда Алеша Пальчиков, бессменный конферансье и распорядитель, торжественно объявляет:

— Сейчас выступит известный всей фабрике хор наших ветеранов…

И все аплодируют и глядят на ветеранов, а директор Павел Павлович горделиво поясняет гостям из райкома и райисполкома:

— Наши кадровые, цены им нет…

Старухи поют безотказно, иногда, в конце, исполняют свою любимую, баррикадную. Ведь все они хорошо помнят бои пятого года, когда Красная Пресня была изрезана баррикадами и трехгорцы вместе с другими рабочими встали на борьбу против царских казаков.

Во дворе фабрики стоит мраморная доска, на ней золотом высечены имена борцов против царских наемников, есть там и имя Сергея Трофимовича Петухова, бабкиного отца.

Старуха Широкова необычно просительно обращается к тете Оне:

— Давай, Оня, не откажи, нашу, девичью…

И тетя Оня начинает:

По камушкам нехоженым реченька бежит,

Работница-прядильщица на берегу стоит.

Мне не угнаться, реченька, за быстрою водой,

Мне суждено остаться жить с печалью да с бедой.

Осталась, словно звездочка, одна в кромешной мгле.

Осталась одинешенька, одна на всей земле.

Отца убили стражники на Пресненском валу,

Сестру и братьев кинули в холодную тюрьму.

Приду к себе на фабрику, а мастер говорит:

«Хозяин наш пускать тебя к машине не велит».

Как быть, скажи мне, реченька, с кручиной да с бедой?

Осталось, горемычной мне, лишь в воду с головой…

Тихо за столом. Старуха Широкова низко опустила голову, пряча глаза от подруг, а слезливая Полина Марковна откровенно всхлипывает. Молчат старухи, слушают издавна знакомые, горькие слова песни.

Что вспоминается им сейчас? Молодость ли, давно минувшая, темный цех с шумными, безостановочно стучащими машинами, злой, словно пес, мастер, которому только бы углядеть, кого бы за что оштрафовать? Или баррикады на старых улицах Красной Пресни, храпящие лошадиные морды над головой, острая плеть стражника и последний, прощальный взгляд отца, которому уже не суждено вернуться? Или мысленно видятся им зеленые поляны подмосковного леса, и Москва-река, поблескивающая вдали, за деревьями, и тот, молодой, белозубый, веселый, кто, обняв кого-то из них за плечи, все дальше уводит за собой, в глубь леса, туда, где сквозь густую прозелень сосен с трудом пробивается солнечный луч?..

— Хватит! — решительно говорит старуха Широкова и даже ладонью прихлопывает по столу. — Лучше давайте пропустим по рюмочке. Наливка-то своя, непокупная…

И все выпивают по рюмке наливки, только Василий Васильевич тянет руку за бутылкой столичной, но строгий, всевидящий глаз матери останавливает его, и рука застывает в воздухе.

— Предостаточно набрался, — замечает мать. — Наливку отведай, а что другое — ни-ни!

И он, вздохнув, нехотя пьет густую, словно мед, вишневую наливку.

Галке не сидится на месте. Еще вчера договорилась с Алешей Пальчиковым, обещал зайти за ней, вместе отправиться в центр, в кинотеатр «Россия». Галка еще ни разу там не была. Алеша говорит — просто стыдно жить в Москве и не побывать в «России».

Она его поджидает уже начиная с шести часов, а его все нет. Сеанс в половине девятого, пора бы прийти, или просто позабыл? Хотя нет, на него непохоже.

Он приходит в начале восьмого, вежливо пожимает руку каждой гостье.

— Очень рад вас видеть, — одинаково говорит он всем.

Слегка приувядший в женском обществе Василий Васильевич заметно веселеет.

— Нашего полку прибыло, — громко заявляет он и уже смело берет заветную бутылку, наливает гостю, а заодно и себе — что за питье без компании?

Галка мельком взглядывает на бабку, но бабка благодушно улыбается и подвигает мужчинам соответствующую закуску — селедочку, кислую капусту, маринованные грибки.

Она явно любуется Алешей — до чего весел, приветлив, обходителен. Не болтлив, а умеет вовремя слово ввернуть, каждому скажет, что полагается, к случаю.

— За новую квартиру и за постоянное счастье вашего дома, — говорит Алеша, чокаясь с Василием Васильевичем, и залпом опрокидывает рюмку.

«Девочки» улыбаются. Алеша — общий любимец, многие помнят, как он десять лет назад пришел на фабрику учеником в жаккардный цех. Был он тогда худой, веснушчатый до невозможности, с жесткими, торчком стоящими вихрами.

Первым учителем его был Василий Васильевич.

Как это он тогда сказал, придя вместе с Василием Васильевичем в ткацкий цех: «Никогда не поверю, чтобы из ниток полотно получалось, куда ж нитки деваются?»

Немало натерпелся от него Василий Васильевич. Парнишка был из рук вон непослушный, сколько раз убегал с работы. Спросит его, бывало, Василий Васильевич:

— Где ты был?

Ухмыляется в ответ:

— Где был, там меня теперь нет.

Тетя Оня однажды сказала:

— Не получится из него толка…

Василий Васильевич не согласился с нею:

— Почему не получится? Должно получиться…

Никогда на Алешку и голоса не повысил, пальцем его не тронул, только, бывало, после работы заберет его к себе, все говорит с ним, рассказывает о себе, о товарищах своих, о том, как на фронте воевал…

И вот по его вышло: получился из Алеши толк. Теперь на всю фабрику лучший мастер по жаккардным машинам, ударник коммунистического труда. Недавно его в кандидаты в члены партии приняли. Он, Василий Васильевич, дал ему рекомендацию, вторую дала тетя Оня.

И с виду выровнялся парень, не узнать. Куда только веснушки подевались и цыпки на руках? Волосы стали гладкие, слегка волнистые, и плечи почти что в косую сажень — Алеша аккуратно занимается в секции бокса, сведущие люди говорят — хорошим боксером будет.

Алеша в доме Широковых свой человек. С давних пор привык у них бывать и праздники проводить: ведь рос сиротой.

В детстве, случалось, таскал Галку за косы и, что греха таить, однажды даже нос ей порядком расквасил. А последние годы совсем другим стал, на глазах переменился: ходит за ней как привязанный, каждое ее желание выполняет.

Галка им командует как хочет. Василий Васильевич как-то не утерпел, сказал Алеше:

— Гляди, достанется тебе, характером она вся как есть в бабку.

Но Алешка — веселая душа — только рукой махнул:

— Это уж моя забота. И потом, вовсе у бабки не такой уж плохой характер.

Василий Васильевич не стал с ним спорить. В конце концов, не его это забота, а самого Алеши. Пусть справляется как знает.

Старательно отводя глаза от матери, он наливает по второй рюмке себе и Алеше.

Неожиданно не бабка, а дочь закрывает ладонью Алешину рюмку.

— Набрался уж, — бабкиным голосом говорит она. — Забыл, куда собирались?

«Девочки» смеются, громче всех старуха Широкова.

— Что, Алеша, не ожидал?

Алеша улыбается.

— Пусть по ее будет, — весело говорит он.

— То-то, — строго замечает неподкупная Галка.

«Девочки» смеются.

— Твоя кровь, Глафира, — шепчет на ухо Полина Марковна.