— Гляди, ни капельки не кусает. А ты так умеешь?
— Умею, — ответил Костя, изо всех сил сжал крапиву и не выдержал, крикнул, — словно огнем обожгла.
Ефимка хохотал до слез.
— С умом надо браться.
И показал, как надо брать: не хватать, не касаться, а только чуть округлить ладонь.
— Неужто не видел, как я взял? — спросил он Костю.
— Не видел, — признался Костя. — Я верил тебе.
Он и вправду верил всему.
Позднее, в школе, Костя подрался с каким-то мальчишкой, теперь и не вспомнить, как его звали, — ударил прямо в глаз.
Тот заревел, пожаловался учителю.
Костя искренне испугался, а мальчишка кричал:
— Он меня без глаза оставил!
Костя даже в школу боялся ходить, а его мучитель то и дело попадался ему навстречу. Один глаз у него был закрыт.
— Гляди, что наделал! — каждый раз кричал он Косте.
Он явно наслаждался растерянным видом Кости, его испугом и непритворной жалостью, а Косте было больно и совестно глядеть на него, и он с ужасом думал, что теперь этот мальчик навсегда останется кривым по его, Костиной, милости…
А однажды Костя случайно увидел издали, что оба глаза у мальчишки открыты, но, когда Костя приблизился, один глаз снова закрылся.
— Гляди… — запел было он старую песню.
Но Костя не стал глядеть. Размахнулся, молча, серьезно, дал ему в ухо, вложив в удар всю свою боль, все пережитое, и неторопливо отошел от него. А тот стоял на месте и растерянно смотрел ему вслед обоими широко раскрытыми глазами.
Потрашев усмехнулся. Почему-то воспоминания детства, даже самые печальные, невольно греют сердце и перебираешь их обычно с теплом, и радостью, и грустью, как самое дорогое, безвозвратно ушедшее, но тем более милое?..
3
Где-то совсем рядом прозвучал звонок. Потрашев вздрогнул, прислушался. Другой, третий…
В дверь постучали. Соседка спросила из коридора:
— Подойдете к телефону? Арсентия Павловича спрашивают.
— Да, да, — поспешно сказал Потрашев.
Молодой женский голос спросил в трубку:
— Скажите, когда похороны?
— Еще не знаю, — ответил Потрашев. — А кто говорит?
— Из Дома пионеров Смольнинского района…
— Позвоните завтра или сегодня вечером, — сказал Потрашев. — Тогда все будет известно.
— Хорошо, я позвоню, — сказал голос. — Я обязательно позвоню.
Потрашев положил трубку. Соседка стояла в дверях своей комнаты.
— Теперь без конца будут звонить, — сказала она. — У него ведь столько знакомых…
Она оказалась права. Телефон звонил безостановочно — какие-то люди спрашивали об одном и том же: когда похороны Арсентия Павловича. Потрашева не покидало чувство удивления: оказывается, он ничего, решительно ничего не знал о жизни отца!
…В прошлом году отец приехал к нему в гости.
Была зима, крепкие декабрьские морозы.
Отец был в легком, подбитом ветром пальтишке. Потрашев уговаривал отца надеть теплое пальто. Он сшил себе новое, но старое было еще совершенно приличным, с коричневым, чуть вытертым воротником.
Отец даже руками замахал:
— Отродясь не любил чужие обноски…
— Так то ж чужие, а это мое, — настаивал сын.
Но отец был неумолим.
— Мне не холодно. И не проси, ничего не выйдет…
Невестка была, по обыкновению, любезна со стариком, предупредительна, готовила к обеду самые вкусные блюда, взяла билеты в театр.
Отец пошел с нею, но вернулся недовольный.
— Пьеса скучная, и актеры играют из рук вон плохо…
Невестка промолчала. А оставшись один на один с мужем, сказала:
— На него трудно угодить…
Однако продолжала быть с ним деликатной, тактичной. Ведь главным ее девизом было сохранять спокойствие в доме, чего бы это ни стоило.
И она твердо блюла свой девиз.
В воскресенье Потрашев взял отца, решил проехаться с ним по городу. Тайная мысль владела им — не только показать отцу город, его город, но и продемонстрировать, как он, его сын, известен и любим в народе.
Он сам вел машину. Останавливался чуть не на каждой улице, выходил из машины, здоровался с людьми представлял их отцу:
— Это — дворник, герой труда. Это — управляющий строительным управлением. Это — наш лучший работник торга.
Ему было отрадно от сознания, что все его знают и он знает всех. И особенно приятно было показать это отцу.
— Мой старик. Ленинградец… — представлял он его.
Отец вежливо, без улыбки протягивал руку.
Иные говорили ему:
— Хороший у вас сын…
Он отвечал серьезно:
— Это уж не мне судить…
И люди немного смущались и не знали, что сказать еще, а потом между собой говорили:
— Строгий папаша у нашего, кремень старик!
Вместе с отцом Потрашев заехал в общежитие текстильного комбината.
Неширокая улица была застроена новенькими, окрашенными в яркие цвета коттеджами.
В комнатах было чисто, уютно — тюлевые занавески на окнах, радиоприемник в красном уголке, половички на лестницах.
— Нравится здесь? — спрашивал Потрашев молодых работниц — ткачих, прядильщиц, ватерщиц.
Все отвечали одинаково:
— Очень даже нравится!
Потрашев поглядывал на отца, стараясь уловить на его лице удивление. Но лицо отца было непроницаемо. Он только спросил сына:
— И много таких общежитий в городе?
Потрашев подумал и ответил с затаенным сожалением:
— Пока еще не очень много.
Отец молчал, а Потрашев продолжал пояснять:
— Это была подлинно народная стройка. Весь город старался для нашего комбината.
Отец смотрел на него, слушал то, что он говорит, и было непонятно, то ли он соглашается с ним, то ли думает какую-то свою, известную ему лишь думу.
Вернувшись домой, старик сказал Игорю, внуку:
— Сегодня знакомился с вашим городом…
Игорь усмехнулся:
— Папа знакомил?
— Да.
Усмешка Игоря стала шире, откровенней.
— Папа был, разумеется, в своем репертуаре?
— Как это, в своем репертуаре? — не понял дед.
Игорь закинул голову назад, широко, простодушно улыбнулся, глядя прямым, открытым взглядом, и стал в этот миг очень похож на своего отца.
— Здоро́во, дядя Петя! Как жена, уже разродилась? А, привет, Фрося, что новенького? Когда на свадьбе гуляем? Так было? — спросил он деда.
Потрашев не выдержал, рассмеялся от души. Ну и артист, ничего не скажешь!
А Игорь сказал уверенно, категорично:
— Любит папа дешевую популярность. Хлебом не корми, дай покрасоваться перед народом.
Потрашев натянуто улыбнулся, но дед спросил серьезно:
— Что значит — покрасоваться перед народом?
— Ну, например, назвать дворника по имени-отчеству, — ответил Игорь, — или штукатура поздравить с днем рождения, похлопать по плечу чистильщика на улице, — так, чтобы видели все! — И повел глазом в сторону Потрашева. — Мне иногда думается, папа, что ты специально все имена-отчества наизусть, как стихи, заучиваешь, и когда у кого день рождения или свадьба… Что, неправда?
— Да ну тебя! — с досадой сказал Потрашев и посмотрел на отца.
Старик улыбался, но не сказал ни слова.
Спустя несколько дней Потрашев поспорил с отцом. Это была не ссора, скорее именно спор, но оба не хотели уступить друг другу.
Вечером, когда Потрашев вернулся домой, отец сказал:
— А все-таки неправильно вы делаете!
— Что неправильно? — спросил Потрашев, неохотно отрываясь от газеты.
— Я сегодня гулял по городу, видел ваш новый магазин «Двадцатый век».
— А что, хорош? — с гордостью спросил Потрашев. — Погоди, мы еще свою «Березку» откроем, не хуже, чем в Москве.
Он посмотрел на отца. Глаза старика казались грустными.
— Зеркала всюду, на окнах бархат, столики полированные, — сказал отец. — А возле автоматов с майонезом — очередь как отсюда до булочной.
Потрашев развел руками:
— Очередь. Это, так сказать, бич, который пока еще…
— А я бы вот что сделал, — перебил отец и загнул один палец. — Перво-наперво бархат долой, зеркала к черту, проще, проще надо все делать, а на эти деньги… — Он передернул плечами. — Ты знаешь, как живут рабочие с машиностроительного завода?