Это фотография Лены. Я поднимаю ее. Круглое, мягко очерченное лицо с маленьким подбородком и узкими, всегда смеющимися глазами. Короткая стрижка делает ее похожей на мальчика. Даже на карточке видно, какие у нее длинные, густые ресницы. Не знаю, красивая ли она, но Егор всегда считал ее красавицей.

Может быть, Егор и теперь думает так? Он берет фотографию из моих рук, прячет ее в карман и раскрывает конверт.

— Так, значит… «С мамой мы живем дружно, хотя, как я убедилась, характеры у нас с ней решительно разные. Вот ты, Егор…» Ну, тут личное, — бормочет он и читает дальше, пропуская какие-то строчки: — «Я работаю теперь в «Гастрономе», в кондитерском отделе. Веришь ли, просто не могу на шоколад смотреть, а ведь как я его раньше любила! А теперь все время тянет на соленый огурчик…»

Егор отрывается от письма.

— Скажите, пожалуйста, соленого огурчика захотелось!

И читает снова:

— «Я записалась в молодежном клубе в драмкружок. Будем ставить «Барабанщицу» Салынского. Я играю главную роль, разведчицу Снежко. Роль очень сложная, просто до ужаса. Наш режиссер, артист драматического театра Валентин Волковысский, решил пройти со мной эту роль отдельно…»

Он аккуратно складывает письмо, прячет его в конверт.

— Все о себе да о себе, — грустно говорит он.

— Давно получил письмо? — спрашиваю я.

Он молча взглядывает на меня, и я понимаю — это письмо старое.

— Бывает, — говорю я. — Завертелась, не до писем…

— Да, конечно, — говорит он хмуро.

Мы с Леной Лесковской просидели за одной партой три последних года в школе. Дело прошлое — не раз я списывал у нее во время классных контрольных решения задач и примеров. Лена была хорошим математиком.

Долгое время никто из нас не догадывался, что Егор влюблен в Лену. Он никогда не смотрел на нее, редко говорил с нею, а на школьных вечерах танцевал обычно не с ней, а с Раей Гороховой.

В простоте душевной я полагал, что нравлюсь Лене. Она мне тоже нравилась, мне вообще нравились многие девочки, и только перед Катей я робел и становился молчаливым, а со всеми остальными свободно говорил о чем угодно, танцевал и ходил на Волгу купаться.

Иногда мне казалось, что Лена изо всех выделяет меня, и это необычайно льстило моему мальчишескому самолюбию.

Однажды, когда мы учились в девятом классе, Егор, Лена и я пошли в городской клуб.

Егор и Лена молчали все время, зато я говорил за троих, острил, шутил и первый смеялся своим остротам.

После концерта начались танцы. Егор сказал:

— Чем по залу топать и пыль глотать, пойдем лучше на Волгу, походим по берегу…

Я хотел было возразить, но вдруг Лена сказала:

— Верно, Егор, пошли отсюда.

— А может, лучше останемся, — предложил я. — Слышишь, Лена, как раз твой любимый вальс играют…

Она вполоборота посмотрела на меня. Узкие, всегда смеющиеся глаза ее на этот раз показались мне строгими.

— Останься, Гвоздь, — сказала она. — Потанцуй с кем-нибудь, а мы пойдем…

С тех пор они уже не таились, всегда были вместе, и, если где-то появлялась Лена, мы знали: вслед за ней появится Егор. Они не отходили друг от друга, и все стены «Розы ветров» были исписаны мелом: «Лена + Егор = Любовь».

А они читали и только усмехались.

Спустя год, когда мы уже закончили школу, в жизни Лены произошло важное событие, которое переполошило всех нас: к ней приехала ее родная мать. Она искала ее все эти годы и вот наконец нашла.

Мать была невысокой, худенькой, с темными, узкими, как у Лены, глазами и совершенно белыми волосами, хотя по годам она, очевидно, вовсе не была старой, что-нибудь от сорока до сорока пяти.

Но характер у нее был, как нам всем показалось, твердый, и она сразу же сумела подчинить себе дочь.

Не скрою, мы дружно завидовали Лене. Еще никому из нас не посчастливилось так, как ей. Она, единственная из всех, нашла свою мать.

Но с той поры жизнь у Лены пошла по-другому. Раньше между Егором и Леной было договорено — после окончания школы вместе уехать куда-нибудь на Север, поработать там года три, собрать денег, а потом вернуться обратно сюда и уже осесть здесь на всю жизнь.

Само собой, они думали пожениться и даже наметили расписаться сразу же после экзаменов.

Но мать настояла на своем и увезла Лену с собою в Ростов, и Лена покорно уехала, обещая Егору писать как можно чаще.

А Егор переживал все это крайне тяжело. Он стал выпивать с горя, ни за что не хотел браться, по целым дням пропадал в пивных.

Мне думается, в ту пору он прибавил немало седых волос Федору Кузьмичу, который в дождь и в непогоду искал его по пивным и тащил пьяного, растерзанного домой.

Утром, проспавшись, Егор клятвенно обещал — больше этого с ним никогда не случится, а вечером, не выдержав, ухитрялся убежать опять.

Как-то зимой, когда Егор не появлялся в доме целых два дня, Федор Кузьмич снова отправился его искать. Была сильная метель, на улицах высились сугробы, и, уже возвращаясь домой, так и не отыскав Егора, Федор Кузьмич провалился в сугроб. Его вытащили, но это не прошло даром: он заболел двусторонним воспалением легких и целый месяц был между жизнью и смертью.

Позднее ой не раз говорил, что от Души благодарен своей болезни, потому что именно она помогла ему вернуть Егора.

Увидев Федора Кузьмича в постели, пышущего жаром, не узнающего никого, Егор словно бы переродился. Разом, в один миг, бросил пить и вместе с Надеждой Поликарповной не отходил от постели больного.

Когда Федор Кузьмич поправился, Егор сказал ему, что согласен взяться за любую работу, и тут же, с места в карьер, уехал в Рыбинск старшим пионервожатым в школу, где и работает по сей день.

— Так все ничего, только денег маловато, — признается Егор.

— А что, или иногда тянет?.. — я делаю характерный жест, понятный любому, даже вовсе не пьянице.

Но Егор решительно качает головой.

— Нет, с этим покончено. Я тебе скажу по совести — не умею деньги расходовать так, как следует. Как получу, сразу же все и расфукаю, конфеты покупаю, ты же знаешь, я всегда любил сладкое, в кино хожу каждый вечер…

— А ты еще совсем маленький, — смеясь, говорю я.

Он покорно кивает:

— Может, и так. И вдруг мне заработок один подвернулся, легкий такой и совсем, как говорят, не пыльный, — песни писать для инвалидов, — знаешь, есть такие инвалиды, день-деньской по вагонам ходят… «Папашши-мамашши, подайте ваши трудовые копейки бедному калеке». Видал небось таких?

— Сколько угодно, — отвечаю я.

— Многие из них и на фронте-то никогда не были, а у некоторых даже свои дома имеются, и они все равно ходят, просят — привыкли уже, очень это выгодно и удобно, людей охмурять. Люди, в общем, народ жалостливый… А еще если песню спеть, да такую, сердцещипательную, тут уж, сам понимаешь, редко кто не раскошелится. Иной поездной «инвалид» за хорошую песню и две сотни не пожалеет.

Егор отходит от меня и вдруг начинает петь тихим, не лишенным приятности голосом:

Я знаю, что где-то далеко

Ты, мама, ждешь сына домой.

И с грустью глядишь на дорогу,

Вернется ли сын твой родной.

Но я не вернусь к тебе, мама,

К жене не вернусь никогда,

Ведь знаю, ведь знаю все сам я,

Что я одинок навсегда.

Не думай, родная, о сыне,

Жена, позабудь обо мне.

Я был полноценным мужчиной,

Теперь же калека навек…

— Даже совестно вспоминать, — говорит Егор. — У меня эти песни просто из рук рвали. Сам видишь, трогательно до чертиков.