Они взялись за руки и отправились в Сокольники.

Моросил мелкий дождь, и было не по-весеннему холодно. Казалось, молодая листва деревьев зябко съежилась, заскучав без солнца.

Сокольники, Сокольники, родимые места,

Как о вас, Сокольники, думать перестать? —

тихонько запел Костя, потом перестал петь, замолчал.

В разные стороны бежали просеки, теряясь в глубокой, таинственной зелени сосен. Гористые дорожки переплетались друг с другом, а в самом низу, словно в котловане, холодно блестел пруд.

Костя вынул папиросу из пачки, хотел закурить, но в коробке не было спичек.

Он порылся в карманах, потом с досадой бросил пустой коробок в пруд. Вода на миг колыхнулась и снова застыла, как стеклянная.

— Здесь зимой хорошо, — сказала Женя.

— Зимой? — Он задумался. — Да, хорошо.

— Я здесь все дорожки избегала на лыжах.

— И в Богородское бегала?

— А как же?

— Что же я тебя не видел?

— Просто не запомнил.

Он покосился на нее:

— Ну, знаешь…

Она дернула его за рукав:

— Чур, салка. Догоняй!

И стремглав побежала к пруду.

А он не побежал. Стоял наверху, схватив рукой ствол сосны.

— Что же ты? — крикнула она.

Он махнул ей рукой.

Когда она, растрепанная, тяжело и часто дыша, подбежала к нему, он сказал недовольно:

— А ты совсем еще такая…

— Что, маленькая? — задорно спросила она.

Не отвечая, он смотрел на нее долгим, как бы изучающим взглядом. Губы его дрогнули, словно он хотел сказать какие-то слова, но не решился, светлые в тяжелых веках глаза потемнели.

— Я уезжаю, — сказал он. — Завтра в восемь утра.

— Уже, — помедлив, сказала она.

— Да, уже.

Она знала, он должен был уехать. Каждый раз, когда они виделись, она ждала: вот-вот он скажет о том, что уезжает.

— Я провожу тебя, — сказала она.

Он медленно покачал головой:

— Не надо.

— Почему?

Он не скрывал от нее ничего. Она не спрашивала, он сам рассказал о том, что не хочет, не будет жить с женой.

— Правда, — добавил он, — для сына я останусь отцом, это она знает, а с ней у нас все кончено.

— Ты не любишь ее?

Он не ответил.

Она ждала его ответа, и боялась того, что услышит, и в то же время чувствовала, что любит его с каждой минутой все сильнее именно за то, что он молчит.

Она понимала, он не хочет, не умеет лгать, и была благодарна ему за правду, за то, что слово у него и в самом деле крепкое.

— Раньше любил, — сказал он неохотно. — Да, раньше, конечно, любил — он кивнул сам себе, словно взвесил свои слова и убедился в их справедливости и правоте. — А потом…

— Что потом? — тихо спросила она.

Он пожал плечами:

— Не знаю. Она хорошая, и меня любит, и жили мы с ней — не ругались, а вот, ну как бы тебе объяснить?

Снова пожал плечами:

— Одним словом, ничего у нас не вышло.

— Это не из-за меня? — спросила Женя.

Он ответил не сразу.

— Не знаю. По-моему, нет, это ведь еще до тебя началось у нас…

И вдруг рассердился. Не на шутку, всерьез. Глаза стали злыми и резче обозначились скулы.

— Чего ты ко мне пристала? Что тебе надо?

— Не ори, — спокойно ответила она, а внутри все в ней запело, кровь ударила в щеки, и, не в силах совладать с собой, она засмеялась, схватила его влажные, пахнущие дождем плечи, прижалась к ним лицом, смеясь все сильнее, все громче.

— Ты что? — удивленно спросил он.

Она тихо смеялась, с радостью вдыхая в себя запах намокшей от дождя материи и табака.

И он успокоился так же быстро, как вспылил. Он вообще был вспыльчив, но отходчив, а отойдя, обычно первый смеялся над своей вспышкой.

— Я и сам не знаю, как это все получилось, — сказал он задумчиво. — Просто, должно быть, разлюбил — и все. Что тут поделаешь?

Она верила ему. Он и в самом деле не знал, как это все получилось. Разлюбил. Разве так не бывает? Потому и уехать решил, сразу же согласился, как только ему предложили в строительно-монтажном управлении.

Все управление уезжало на целину, и начальник, и главный инженер, и строители, и он вместе со всеми.

Почти все ехали с семьями, он ехал один.

— Я поеду раньше, потом ты приедешь ко мне. Согласна?

Она не задумываясь ответила:

— Да. Только что я там буду делать? Где работать?

— По своей специальности, в больнице.

— А там есть больница?

— Если нет, так построим. А пока что можно будет и на тракториста учиться. На всякий случай.

— Нет, — решительно сказала она, — не хочу на тракториста.

Глаза его стали растерянными, — казалось, еще немного — и заплачет.

— Тогда дома посидишь, хозяйством займешься.

Она сдалась. Лишь бы не видеть этих глаз, жалобных и растерянных.

— Хорошо, пусть будет так, как ты хочешь.

— Конечно! — горячо подхватил он. — Вот увидишь, все будет в порядке. Главное, что мы будем вместе и никогда не расстанемся!

Он оглянулся по сторонам, неловко обнял ее за голову, быстро поцеловал в щеку.

Так стояли они на пригорке, под прикрытием старой, поблескивающей от дождя сосны.

Дождь то усиливался, то замолкал, и тогда становилось слышно, как шумит в сосновых ветвях ветер и летит дальше и вода в пруду вскипает в ответ, покрываясь дрожащей гофрированной рябью.

Женя опомнилась первой.

— Почему ты не хочешь, чтобы я проводила тебя?

— Нет, не не хочу, — жестко ответил он. — А просто это неудобно. — И, не отводя от нее глаз, пояснил: — Вчера она пришла ко мне в управление. Говорит, что придет меня провожать. Вместе с сыном.

Женя слушала его молча. Это тоже было правдой. Она понимала, он не мог запретить жене проводить его. В сущности, это ее право, ее последняя просьба.

— Хорошо, — сказала Женя. — Пусть будет так.

— Пусть, — согласился он. — А ты не сердишься на меня? Ведь правда же не сердишься?

И она ответила, улыбаясь немного принужденной улыбкой:

— Нет, не сержусь.

Он писал ей часто, каждую неделю от него приходило по два письма. И она писала ему, и он в каждом письме спрашивал: «Когда? Когда ты приедешь?»

Наконец она решилась уехать. Ей устроили на заводе пышные проводы — все собрались в завкоме, сдвинули столы, наставили на них бутылки с водкой, пивом, лимонадом, тарелки с угощением.

Хроменькая Чегодаева из отдела готовой продукции даже в пляс пустилась, помахивая платочком и так лихо подмигивая, что старый вахтер Егор Егорыч, работавший на заводе почти пятьдесят лет и, по его словам, помнивший даже главного пайщика завода Распутина, не выдержал, засеменил вслед за ней.

А потом председатель завкома, толстая, с седыми волосами и моложавым свежим лицом Мария Афанасьевна Беляева, подняла тост за Женю и сказала, что все они любят ее, будут помнить и пусть она знает — завод останется для нее родным домом отныне и во веки веков.

Она так и сказала: «Отныне и во веки веков»: И прослезилась, может быть сама тронутая собственными словами, и преподнесла Жене от имени завкома подарок — приемник «Рига-10» и набор батарей на тот случай, если в совхозе еще не будет электричества.

А рано утром Женя уехала тем же поездом, которым тогда уезжал Костя, и подруги поехали провожать ее, и Чегодаева, крепко обняв на прощанье, настойчиво просила:

— Если что-нибудь там подходящее для меня отыщешь, напиши, я мигом соберусь…

Должно быть, она и радовалась за Женю, и в то же время немного завидовала ей, и хотела так же, как и она, найти человека себе по душе.

Да, все это было, и от этого не уйдешь. Как же теперь быть?

Неужто все напрасно, все ни к чему — и эти долгие месяцы ожидания, и его письма, раз от разу все более настойчивые, нетерпеливые, и проводы в завкоме, и напутственные слова, и тосты, и приветы Косте, и пожелания взаимной любви, счастья… и ни к чему ее сборы, когда она бегала по магазинам, искала для Кости теплый свитер, меховую ушанку, изоляционный провод (в каждом письме он упоминал об этом проводе), новенький хрустящий чемодан, и ни к чему мечты об их жизни там, в далеком совхозе, который называется так красиво и необычно — «Сиреневый бульвар». И ни к чему огромная, пухлая книга «Домоводство», которую она купила скрепя сердце — книга стоила несусветно дорого, и тюлевые занавески, и нарядное покрывало на кровать ни к чему, все ни к чему…