Или нет, иначе, может быть, он, как поэт, выразится более красочно и метафорично:

«Вот и зажглась новая звезда на нашем литературном небосклоне...»

Или просто и лаконично:

«Вот и явился миру превосходный молодой писатель, и наш журнал открыл его первым...»

Сердце Семена билось тревожно и гулко, когда он открыл дверь и вошел в холодную, слабо освещенную настольной лампой приемную, в которой сидела все та же брюнетка.

Зажав в зубах папиросу, она печатала на машинке, печатала очень быстро, над машинкой вился дымок, казалось, он исходит не от папиросы, а от частого и сильного стука по клавишам.

— Здравствуйте, — сказал Семен неожиданно охрипшим голосом, — я оставил вам рассказ, и вы сказали мне, чтобы я пришел через двадцать дней. Вот я и пришел.

— Здравствуйте, — привычно, не глядя на него, ответила брюнетка, — как ваша фамилия и как называется рассказ?

Погасив папиросу о дно пепельницы, брюнетка начала рыться в кипе рукописей, навалом лежавших на соседнем столе. Только сейчас Семен обратил на них внимание. Боже мой, сколько тут было папок различного цвета и формата!

Семен подумал о том, как много людей пишет рассказы, романы, стихи, повести, и весь этот поток стекается в пять — семь журналов со всех концов страны. И должно быть, каждый такой писатель-одиночка полагает, что он истинный, самобытный, яркий, редко встречаемый талант.

— Одну минуту, — сказала брюнетка, встала со своего места и вышла в другую комнату, тут же закрыв за собой дверь.

Семен мысленно снова взыграл, да, так оно и есть, наверное, все эти папки небрежно брошены на каком-то столе, а его рассказ находится у самого главного редактора, и сейчас он выскажет Семену все те слова, которые Семен втайне рассчитывал услышать.

И надо же было случиться такому — брюнетка вновь появилась в дверях, сказав:

— Пройдите к завпрозой.

Семен шагнул через порог и очутился в небольшом, тесном закутке. За столом сидел худощавый, уже немолодой, что-нибудь лет за тридцать, человек, в ту пору Семену все тридцатилетние уже казались пожилыми, в военной, без погон гимнастерке и, потирая pукой коротко стриженные темно-русые волосы, вопросительно поглядел на Семена.

— Садитесь, — сказал завпрозой, — моя фамилия Герасимов, а ваша как, Лигутин?

Семен кивнул.

— Так, — сказал Герасимов, незамедлительно переходя на «ты», — скажи прямо, был на фронте?

— Нет, — отвечал Семен, — мне же к началу войны было десять лет.

— Я думал, шесть, — усомнился Герасимов.

— Что шесть? — не понял Семен.

— Я полагал, когда увидел тебя, что тебе было тогда не больше шести.

Герасимов раскрыл лежавшую перед ним папку цвета хаки, и Семен узнал знакомую первую страницу с крохотным чернильным пятном на полях.

— Так вот, — сказал Герасимов, похлопывая ладонью по странице. — Стало быть, на фронте тебе не превелось быть, да и по годам ты никак не мог воевать.

— Не мог, — согласился Семен.

— Так какого же беса ты пишешь, что мины разрывались с визгом? Тебе хотя бы раз привелось слышать этот самый визг?

Семен покачал головой.

— То-то же, визжат обычно кошки, если их потянуть за хвост, а мины воют, понял?

— Воют? — переспросил Семен.

— Вот именно. Тоненько и зловеще воют...

Герасимов поднял зеленый колпак настольной лампы, внимательно поглядел на Семена. У редактора было впалощекое, небрежно выбритое лицо, темные, усталые, впрочем, довольно красивые глаза.

— Так как, — спросил Герасимов, — усек, что я говорю?

Глаза его сощурились, узкие, длинные губы слегка раздвинулись в улыбке.

«А он симпатичный», — подумал Семен, ответно улыбаясь Герасимову.

Но тот продолжал уже серьезно:

— Тебе еще рано писать, тем более писать о том, чего ты не знаешь и знать не можешь. Давай начинай изучать жизнь, вглядывайся в то, что тебя окружает...

— Я вглядываюсь, — сказал Семен.

— Значит, еще недостаточно вглядывался, будь более внимательным, и еще я тебе посоветую, читай больше классиков, изучай их манеру, их стиль, особенности языка...

Семен не хотел и все-таки спросил:

— А зачем изучать?

— Потому что, милый мой, у тебя встречаются не только шероховатости стиля и штампы, это уж как водится, но и просто не очень грамотные обороты...

— Дайте пример, — попросил Семен.

Герасимов усмехнулся:

— Сколько угодно. На каждой странице. Вот, хотя бы... — И он прочитал, что называется, с выражением, выделяя слова: «Болтавшиеся на его спине ноги немца не оставляли сомнения в том, что их обладатель напуган до смерти».

— Как, — спросил, — самому-то нравится?

— А что? — неподдельно удивился Семен, — чем плохо?

— А ты вдумайся, милый мой, — продолжал Герасимов, — прежде всего, все это звучит в достаточной мере неуклюже. Потом, как это можно по ногам, которые болтаются на чужой спине, определить, что их обладатель напуган до смерти?

— Они дрожат, — ответил Семен.

Герасимов, наверное, хотел засмеяться, но глянул на Семена, на его расстроенное лицо, и ему стало от души жаль юношу.

Сколько таких вот юнцов, да и людей куда старше, довелось ему видеть в редакции! Сколько их являлось к нему, нерешительных, смелых, упоенных собой и начисто неуверенных, рассчитывавших на быстрый успех, неминуемую славу и дрожащих от искреннего страха...

«Писать о том, о чем знаю, что видел и перечувствовал, — думал Семен по дороге домой, мысленно повторяя советы Герасимова, — а что я, собственно, знаю? Что видел? Учился в школе, потом год в экспедиции, теперь учусь на вечернем. Бегаю по заданиям «Вечерки», вот и все. Невелик багаж...»

Он задумался и не заметил, как наскочил на девушку, идущую навстречу. Девушка поскользнулась, упала. Семен упал на нее, но тут же мгновенно вскочил на ноги, протянул ей руку. Она встала с земли, сердито глянула на него, вдруг улыбнулась. И Семен ответно улыбнулся ей.

Позднее Лена утверждала, что их знакомство началось с падения.

Она часто говорила:

«Женщины во всем обогнали мужчин. Кругом сплошные Изольды, а Тристанов раз-два и обчелся...»

Всерьез утверждала:

«Все хорошие люди произошли от собак...»

Безумно любила собак, особенно беспородных, не могла пройти равнодушно мимо собаки, бежавшей по улице, непременно останавливалась, начинала заговаривать с собакой и после уверяла:

— Меня все собаки понимают, что бы я ни сказала...

У нее была собака по имени Плюшка, когда-то подобрала ее на Трубной площади. Шла из булочной, видит, к водосточной трубе жмется небольшой, на коротких лапах белый пес.

Лена подошла ближе, вынула из хозяйственной сумки бублик, пес отвернул голову. Тогда она отщипнула кусочек сдобной плюшки, и пес с готовностью выхватил кусочек из ее руки.

— Ах ты, плюшка, — сказала Лена, — ты один или ждешь кого-то?

Постояла какое-то время возле собаки, потом спросила:

— Так как, пошли со мной?

И собака пошла рядом с нею, нога к ноге.

Само собой, она немедленно хорошенько вымыла собаку, как только они пришли домой, завернула ее в махровый халат, положила в кресло рядом с батареей центрального отопления и, сев рядом, стала думать, как быть, что делать дальше.

Квартира была не отдельная, вместе с Леной проживала еще одна соседка, тихая старушка, редко выползавшая в коридор и на кухню.

Единственным осложнением был вопрос отпуска, Лена любила во время отпусков ходить в далекие походы, и вот, скажем, предстоит отпуск летом, на кого оставить собаку?

«А, — решила Лена, — обойдусь как-нибудь, авось кто-то выручит...»

Так и вышло. Собака жила у нее шесть с половиной лет.

За эти годы Лена не пропускала возможности поехать в отпуск, и каждый раз кто-либо из знакомых или друзей соглашался ухаживать за Плюшкой.

Плюшка сильно привязалась к дому, Лена понимала, переселить ее на один месяц в другой дом нельзя, собака может истосковаться, перестанет есть, чего доброго, погибнет от тоски, решив, что Лена задумала избавиться от нее.