— Ладно, — говорит он из коридора, не входя в комнату, — скажи отцу…

— Что сказать?

Он медлит.

— В общем, делайте, как хотите…

И, не дожидаясь моего ответа, хлопает дверью.

Петух на балконе

1

Каждую ночь кричит петух.

Улица затихает, постепенно гаснут окна домов. И вот внезапно раздается: «Ку-ка-ре-ку!»

Этот крик разносится над домами, над широким шоссе, по которому поминутно проносятся машины, потом утихает, — видно, ждет по привычке, чтобы ему ответили другие петухи.

Но никто не отвечает… Только изредка прогудит в небе самолет, блеснет цветными фонариками и скроется вдали.

Чей он, петух? Где он живет? Кому это вздумалось держать петуха в городской квартире?

Я лежу в своей комнате, гляжу на потолок, на котором то и дело возникают таинственные колючие лапы. Это фары проезжающих мимо машин мгновенно вырывают у ночи ветви тополей, растущих под окнами, и тени их бродят по потолку, не сливаясь друг с другом, угасая и вновь разгораясь…

Иногда, когда петух кричит особенно громко, Илюша просыпается. Он встает с дивана, на котором спит, нервно чиркает спичкой, снова ложится.

Я молчу. Очевидно, он ждет, что я скажу ему, он знает — я не люблю, когда он ночью курит, но я молчу. Не хочу ничего говорить.

Лежу с закрытыми глазами, делаю вид, будто сплю. Но он понимает, что я не сплю, говорит вполголоса:

— Безобразие! Это становится просто невыносимым!

А я все молчу. И он продолжает как бы про себя:

— Что это за идиот такой, который вздумал ни с того ни с сего держать у себя петуха?

Не открывая глаз, я говорю:

— Ну чего ты, в самом деле? Не обращай внимания…

Эти мои слова словно спичка, брошенная в солому. Илюша взрывается, говорит о том, что больше так невозможно, что это прямое нарушение всех правил, что если бы он был председателем Моссовета, он бы показал таким вот бездельникам и нарушителям общественного порядка…

Все то, что он говорит, безусловно правильно.

Но почему я не могу согласиться с Илюшей? Впрочем, конечно же знаю, но все равно не скажу, потому что ему не понять.

Ведь не может же человек, лишенный слуха, понимать музыку…

В сущности, Илюша — хороший. Не к чему придраться. Он красивый, неглупый, в меру порядочный.

Из года в год выписывает кучу медицинских справочников и журналов, выискивает в них всевозможные новые достижения медицины и, хотя не является ни терапевтом, ни онкологом, успел изучить современные методы лечения инфаркта миокарда и теорию вирусного возбудителя злокачественных опухолей.

Но мне не хочется говорить с ним о том, что интересует его. Он подчас обижается на меня: ведь он-то читает мои корреспонденции в газете!

Впрочем, он все читает подряд, и когда читает, губы его почти незаметно шевелятся, то ли по привычке, то ли он повторяет слова про себя. Хочу думать, это просто привычка.

У него нет воспоминаний. Вот так вот, нет — и все тут! И я никак не могу понять, надо ли его за это жалеть или стоит позавидовать ему?

Мы как-то проходили с ним по Кречетниковскому переулку, — там был когда-то, до строительства Нового Арбата, маленький скверик. Однажды мы поссорились, теперь уже и не помню из-за чего, я убежала из дома, а он побежал за мной, догнал возле этого самого скверика неподалеку от Собачьей площадки.

Почти всю ночь просидели мы на скамейке, выясняли отношения. Была летняя ночь, тепло, цвели тополя, легкие белые пушинки все время оседали на ресницах, я мрачно, досадливо вытирала глаза ладонью и говорила о том, что есть вещи, которые нельзя простить…

А он утверждал, что в женщине главное — мягкость души и гуманность.

Он постоянно изрекал неоспоримые истины, и когда он говорил так, казалось, он повторяет правила поведения в быту и на работе, которые следует неукоснительно соблюдать всем гражданам.

И, чтобы заставить его замолчать и не слушать эти его прописные истины, я сказала:

— Ну ладно, все.

— Что все? — спросил он. — Я убедил тебя?

— Да, безусловно. Только, пожалуйста, помолчи…

— Я замолчу лишь в том случае, если ты скажешь, что признаешь мою правоту.

— Да, — сказала я. — Признаю.

В конце концов, как оно и должно было быть, мы перестали спорить и вместе отправились домой.

И вот спустя годы мы проходили с ним по тем же местам.

Уже не было знакомого скверика и тополей не было, но я все равно сразу все вспомнила — и то, как мы сидели на скамейке и говорили, не слушая друг друга…

Я как бы опять ощутила себя той, прежней, совсем молодой, казалось, теплый ночной ветер снова коснулся моих волос, и я почти физически ясно почувствовала легкие пушинки тополя на моих ресницах.

— Зачем снесли скверик? — спросила я. — Он был такой уютный…

— Но он же мешал строительству Нового Арбата, — резонно заметил Илюша. — А что? Почему тебе жаль его?

У него было невозмутимо спокойное лицо довольного собой человека, и потому я промолчала. Я знала, он ничего не помнит. Для него не было прошлого, и я вдруг поймала себя на том, что завидую ему.

Ведь я помню все, что было, если бы даже и захотела, все одно ничего не могла бы позабыть.

Воспоминания не оставляют меня, они всегда рядом, стоит мне хотя бы ненадолго забыться, они настойчиво догоняют и спрашивают:

— Помнишь? Не забыла?

По ночам, когда не спится, я слушаю, как кричит петух, и вспоминаю…

2

Это было в Полесье, куда я прилетела из Москвы вместе с моим другом, кинооператором Васей Волобуевым.

Сорок второй год. Война. Кругом снега. И деревья все заснеженные, и дорожки замело недавней вьюгой.

Вася идет впереди меня, кинокамера в кожаном футляре через плечо, овчинный тулуп, чересчур большой для него, крест-накрест перевязан ремнями.

Случилось так, что командир партизанского отряда, которого все кличут «Дед», может быть, за его густую, угольно-черную бороду, разрешил нам отправиться вместе с его людьми в село, где засели немцы.

Поначалу он не хотел, чтобы шла я. Так и сказал напрямик:

— Ни за что! После мороки не оберешься!

Но Вася уговорил его. Вася умел уговорить кого угодно.

Почему так? Должно быть, велика сила его обаяния, которому он и сам не знает цены.

Он некрасив, худой, долговязый, с длинным лицом и широким, вздернутым носом. Но почему-то все, кто хотя бы ненадолго столкнулся с ним, сразу же, неминуемо, влюбляются в него.

Может быть потому, что он не притворяется, не строит из себя невесть кого, он такой, какой есть, прежде всего искренний. Говорит то, что думает. Постоянно веселый, одинаково ровный со всеми, не любит распускаться, ныть, канючить.

Мы отправились в село поздно вечером. Одиннадцать человек — девять партизан и нас двое.

Я ликовала. Вот когда мне удастся написать первоклассный очерк в свою газету! И не со слов очевидцев, а все, как есть, будет описано точно, правдиво, все увиденное собственными глазами!

На всякий случай я даже и начало уже придумала: «Была глухая ночь, когда мы нагрянули на село, в котором, как стало известно, разместился батальон немецких захватчиков».

Мысленно я видела этот мой очерк, помещенный на второй полосе, и мою подпись, и слова ниже подписи:

«Полесье. Партизанский край».

То-то позавидуют мне столичные газетчики, не выезжающие дальше Сокольников или Измайлова и пишущие корреспонденции о фронтовой бригаде на заводе, где директором товарищ Б!

Полесье, каждый понимает, это тебе не завод, где можно спокойно ходить по цехам и потом сесть в трамвай и ехать в редакцию. Полесье — это Полесье, там опасность подстерегает на каждом шагу…

Но все оказалось совсем не так, как думалось мне.

На окраине села нас заметил часовой, выстрелил в воздух. Откуда ни возьмись высыпали немецкие солдаты. Завязалась перестрелка.

И хотя, к счастью, наших никого не ранило, пришлось отступить.