Вернулся в Москву в начале сорок пятого, оставив на войне левую руку.

— Теперь вместе идем в педагогический, — решила Фенечка.

В войну она работала на заводе, изготовляющем боеприпасы. Даже в самые тяжелые минуты грела ее мысль о будущем, она представляла себе, как будет хорошо, когда с Витей они будут преподавать в одной школе.

Витя снова не послушался ее и снова поступил в свой геологический, Фенечка подумала и подала документы вместе с ним.

Она окончила на три года позднее его.

Почти двадцать лет подряд они ездили в экспедиции, побывали на Дальнем Востоке, в Якутии и на Сахалине.

Они с Витей много зарабатывали, но жили все годы по-студенчески, снимали комнаты, потому что не сумели приобрести ни квартиры, ни обстановки, ни даже самой элементарной хозяйственной утвари.

Им предлагали вступить в жилищный кооператив, но каждый раз не хватало денег на вступительный пай.

Фенечка удивлялась:

— Только что была целая куча денег, и я себе ничего не купила, и куда они только разлетелись?

Витя посмеивался.

— Так, — сказал Михаил Васильевич. — Асмик не пришла. Жаль, конечно, — я же давно не видел ее. Давайте хоть выпьем за ее здоровье!

Витя выпил и попросил:

— Сыграйте нам что-нибудь, а мы споем.

Туся спросила:

— Помните, как Асмик пела «Белая армия, черный паром» вместо «черный барон»? — Невесело засмеялась. — Она не знала, что такое барон. Удивительно невежественная особа была наша Асмик…

Песни сменяли друг друга. Наконец:

«Идет война народная, священная война!»

— Не надо, — сказала Туся. — Больше не надо.

Михаил Васильевич захлопнул крышку пианино.

— Все. Больше ничего не будет.

Туся подошла к окну, смотрела на Патриаршие пруды, на деревья, которые метались в разные стороны, как бы гонимые ветром.

Сережкин дом стоял окнами к Патриаршим прудам.

Кажется, ничего не изменилось с той поры, просто нет Сережки, или, может быть, он появится сейчас? Вот сейчас, именно сейчас откроет дверь, войдет в комнату.

— А, вы здесь, — скажет…

Здесь все, как было при нем. На подоконнике колючие злые кактусы, Сережка называл их «бульдоги», и столетник в глиняном оранжевом горшке, тот же старенький патефон с отбитой ручкой и полка с любимыми книгами — Майн Рид, Александр Грин, Лондон, Лермонтов.

На полке стоят вылепленные Сережкой из пластилина львы, крокодилы, носороги.

Один из носорогов, по правде говоря, скорее похож на мордастую лошадь, а царь зверей с завитой, как ассирийская борода, гривой — просто-напросто стилизованная кошка, но как же, наверное, попыхтел Сережка над ними!

Жаль, нигде ни одной его фотографии. Он терпеть не мог сниматься.

Туся любила приходить в этом дом. Здесь был тот теплый, живой островок, к которому всегда можно пристать. Здесь она снова ощущала себя совсем молодой, словно разом, в один миг, окуналась в прошлое.

Асмик призналась как-то:

— Прихожу туда, и мне опять четырнадцать…

Здесь жил человек, который их всех называл по именам, помнил, какими они были в детстве, и сердился, когда, по его мнению, они этого заслуживали.

Он мог сказать Тусе с прямотой близкого друга, чьи слова не ранят:

— Почему ты не думаешь о том, как устроить свою жизнь? Спохватишься — поздно будет.

Он ругательски ругал Фенечку с Витей за бесхозяйственный быт. И Асмик попадало от него за то, что забросила диссертацию и взяла на себя непосильную нагрузку в больнице и в поликлинике, даже за то, что толстеет не по дням, а по часам.

Он словно был их общий отец, потому что ни у кого из них отца не было.

С ним охотно делились, и он слушал и давал советы. Советы эти часто пропадали впустую, но он тешил себя надеждой: когда-нибудь ребята образумятся и будут поступать так, как он им советует.

Им суждено было в его глазах навсегда оставаться молодыми, а следовательно, неразумными, им необходимы его опека и присмотр.

Разошлись поздно вечером. Михаил Васильевич вышел вместе с ними — проводить…

Было холодно, но сухо, в небе стояла желтоватая, зыбкая луна, быстрые облака то скрывали, то снова ее открывали.

Фенечка побежала вперед, подняла руку. Такси с зеленым огоньком на ветровом стекле, визжа тормозами, остановилось возле тротуара.

— Мы с Витькой во всем схожи, — торопливо проговорила Фенечка. — Только одна разница: я ловлю машины на улице, а он торчит в очереди на стоянке.

Помахала рукой и быстро залезла в машину. Вслед за ней влез Витя.

— Да, — задумчиво произнес Михаил Васильевич. — Печально не то, что мы стареем, а то, что уходит молодость…

Он был склонен к философским обобщениям.

Туся шла, опустив руки в карманы. В призрачном свете уличных фонарей лицо ее казалось очень бледным, даже болезненным.

— Я вам не говорила раньше, — начала она. — А теперь хочу сказать.

— Про что? — спросил он.

— Летом я встретила Ярослава. Совершенно случайно.

— И что же?

— Ничего, — сказала Туся. — Ровным счетом. Ни он мне не нужен, ни я ему.

— Так больше и не встретились?

— Нет. Он позвонил как-то, сказал, что уезжает на курорт, а потом в длительную командировку, приедет — позвонит. И не позвонил. И не надо.

Несколько шагов они шли молча.

— Ты знаешь о том, что Сережка любил тебя? — спросил Михаил Васильевич.

— Знаю, — ответила Туся.

Он взял ее под руку, стараясь идти в такт ее шагам.

Она была ему близкой, почти как дочь. Он знал ее с детства, видел чуть ли не каждый день в своем доме.

Она росла на его глазах и любила другого, не его сына, а ему хотелось, чтобы они были вместе в будущем, она и Сережка. Не вышло…

— Идите домой, — сказала Туся. — Уже поздно, и снова дождь…

Поцеловала его холодную щеку. Быстро пошла вперед, потом обернулась.

Но его уже не было видно.

А дождь накрапывал все сильнее, все чаще. Широкая, блестящая от дождя мостовая казалась рекой, черной, глубокой рекой. В ней отражался вертикальный тающий свет фонарей, и машины проносились одна за другой, раздавливая, стирая эти неяркие столбы света, а они упрямо возникали снова.

На углу стояли два автомата с газированной водой — аккуратные игрушечные домики, одинаково окрашенные в малиновый цвет. А дальше широкий деревянный забор огораживал площадку, над которой возвышалась длиннющая шея подъемного крана. Когда-нибудь, может быть даже скоро, здесь построят дом или несколько домов. И посадят деревья, и они будут шелестеть листьями, матовыми от фонарей.

Вот так было до нее, подумала вдруг Туся, так будет и после, потом, когда ее не станет. И над Ленинградским проспектом, как и обычно, будет плыть сладкий конфетный запах с фабрики «Большевик», а на улице Горького появится еще один переход, и в Измайловском лесу зимой разбегутся лыжники в разные стороны. И весной дождь упадет на деревья, и мостовая разольется, как река, и новый дом начнет расти день ото дня, и поднимется всеми своими этажами, и распахнет окна, и за каждым окном свое, то, что она никогда не узнает.

Туся все стояла, смотрела прямо перед собой и ничего не видела. Ей представлялся тот самый момент, который наступит когда-нибудь, и она уйдет навсегда, она, то самое существо, пылинка человеческая, что девочкой жила в одном из переулков Замоскворечья, и бегала в дождь босиком по лужам, и умела свистеть в стручки акаций…

И вот она уйдет, и весь ее мир уйдет вместе с нею, мир привычный и, казалось, прочнее прочного обжитой, но никто не заметит, что ее нет, никто не вспомнит, и все будет так, как было при ней и до нее, словно и не жила она вовсе на свете…

12

Тусе не то чтобы с первого взгляда понравился Сережка, но среди остальных мальчишек она сразу отметила его. Он все умел делать, за что ни брался. И учился хорошо, и читал много книг, и прыгал, бегал, играл в волейбол лучше, чем все его товарищи.

Поначалу он не обращал на нее внимания. Остальные мальчишки дурели от одного только взгляда ее глаз, от медленной улыбки, от ленивого жеста руки, начинали драться при ней друг с другом или прыгать и бегать вокруг нее, чтобы выказать свою ловкость и уменье.