Краснолицые трубачи, обнимающие свои огромные инструменты, втихаря глазели по сторонам, хотя и старались иметь строгий вид. Один высматривал кого-то в толпе, даже украдкой привстал на цыпочки. Палач — плечистый кряжистый человек, сутуловатый, с длинными мускулистыми руками, стоял, опустив голову. Узловатые ладони лежали на конце топорища. Колпак закрывал его лицо. Пустая формальность: вся Собра знала, кто является старшим палачом. Должность эта переходила от отца к сыну и считалась весьма почетной. Умелый палач мог спасти жизнь приговоренному к битью кнутом, так нанеся положенное число ударов, что наказуемый переживал эту процедуру, отделавшись рубцами на спине. Неумеха мог погубить вора, приговоренного всего лишь к отсечению руки. Священник — махонький рядом с палачом, суетливый седой человечек. Книгу Сотворивших он прижимал к груди, словно цеплялся за нее. Ему было неуютно на помосте, под взглядами многотысячной толпы. Следом поднялся человек в костюме королевского герольда, державший в руке развернутый свиток.
— Жители Собраны! — не слишком, кажется, напрягаясь, завопил он. Саннио вздрогнул: росточка герольд был невеликого, но его голосом можно было сминать отряды вражеской армии. — По указу его величества короля Ивеллиона II и приговору Верховного Суда сегодня будет казнен Алви Къела из графов Къела. Деяния его таковы… Саннио поднял глаза к небу. Вчера весь день моросил дождь. Под утро он закончился, но серые тучи, похожие на набухшие от сырости грязные тряпки, нависли над столицей и не хотели уходить: не было ветра. Жара при этом никуда не девалась, раскаленное небо припекало и через прослойку туч, зато пропитавшаяся влагой почва теперь отдавала ее назад в виде пара. Духота выжимала из стоящих на Красной площади капли соленого пота. Многие утирали лица платками. Какой-то молодой парень из благородных господ схватил у разносчика кружку воды со льдом, часть выхлебал, часть украдкой вылил себе за шиворот. Приученные к чинному стоянию на месте, лошади прядали ушами, отгоняя мух, тихонько ржали, но терпели пытку жарой, шумом и множеством запахов, которые исходили от толпы. Саннио постарался отстраниться от вопля герольда, вместо этого он принялся гладить Крокуса по шее, потом обернулся к Бернару. Капитан охраны, вылезший из серо-черного костюма, и переодевшийся по обычаю благородных людей был привычно серьезен, но необычно мрачен в придачу. Широкополая шляпа отбрасывала на лицо тени, и они стекали ручейками от скул к уголкам губ. Бернар кивнул на помост. Саннио посмотрел туда. Он пропустил момент, когда приговоренный поднимался по ступеням, и теперь видел, как брат Керо говорит со священником. Слышно ничего не было, но разглядеть Саннио будущую жертву мог хорошо. Алви Къела был очень похож на сестру. Те же серебристо-серые, оттенка пепла, волосы, узкое лицо с большими глазами, тонкие черты. Высокий, очень худой. Тонкая рубаха без ворота, с глубоким вырезом, открывала торчащие ключицы.
Мятежник Къела выглядел много младше своих двадцати трех или двадцати четырех; Саннио он показался ровесником сестры. Может быть, из-за удивленного, растерянного взгляда, которым Алви озирал площадь поверх головы священника. Что он искал, кого хотел увидеть? Толпа встретила его недобрым, мрачным молчанием. Саннио ожидал оскорбительных выкриков, заранее припасенных камней и яиц, но никто из стоявших на площади простолюдинов не проронил ни звука. Только по части, отгороженной для благородных людей, прошел тихий шелест: некоторые перешептывались между собой. Люди просто чуть подались вперед; монолитная масса, спаянная, словно камни в кладке, неприязнью, даже ненавистью. Темная удушливая волна поднялась над толпой и в пугающем молчании покатилась к помосту. Саннио вздрогнул. Почувствовали волну и стражники, стоявшие внизу. Ряд ощетинился алебардами, но люди не собирались бросаться вперед, чтобы свершить правосудие своими руками. Они всего лишь хотели видеть, как умрет человек, дерзнувший сделать то, что не совершали последнюю тысячу лет: привел на свою землю чужую армию. Назвался Освободителем, потребовал от своих вассалов примкнуть к завоеванию. В нем видели виновника недавнего хлебного бунта. В Собре считали, что именно из-за Алви Къела была назначена «королевская цена» на хлеб. Значит, он был виновен не только в мятеже и предательстве, но и в городских беспорядках. Саннио стиснул зубы. Добрая треть горожан, кипящих таким праведным гневом еще недавно искала повода поджечь дом, лавку, постоялый двор, а теперь они нашли виноватого в собственных деяниях. Будто Алви толкал их под руку, звал жечь и громить, убивать и устраивать на улицах ловушки… Люди нашли виноватого и успокоились насчет собственной совести. Им больше не нужно было спрашивать себя, как же так вышло? Как же случилось, что один сосед поднял руку на другого соседа, почему сгорели склады, кто утопил в Сойе тамерских купцов? Воплощение всех грехов стояло перед ними на помосте: высокий худой юноша со скованными тонкой цепью руками. Алви не слушал священника. Он взмахнул рукой, прерывая его речь на середине, отрицательно покачал головой. Герольд повернулся к нему, что-то предложил. Еще одно движение головы. Должно быть, приговоренный отказался от последнего слова. Разумное решение. Люди не стали бы его слушать, что бы северянин ни решился сказать, — хоть просить прощения, хоть оправдываться, а хоть и проклинать всех… Герольд махнул рукой двум ближайшим гвардейцам. Священник отошел в сторону.
Гвардейцы взяли пепельноволосого юношу под локти. Это было пустой формальностью, Алви не собирался сопротивляться. Понимал ли он вообще, что происходит, что ему предстоит? Саннио не смог бы за это поручиться. Потерянный, пустой взгляд все искал кого-то — в толпе горожан, среди благородных людей, в королевской ложе; искал и не находил. Может быть, северянин хотел увидеть сестру?
Его поставили на колени перед колодой, смахнули волосы с шеи. Пауза. Герольд, как того требовал обычай, смотрел на королевскую ложу, ожидая, не подаст ли кто-то знак остановить казнь; но — некому было. Сутулый мальчик в белом кафтане сидел неподвижно, плечистый комендант вообще рассматривал свои ногти. Несколько минут в упругой тяжелой тишине казались нестерпимо долгими. Потом герольд поднял руку. Палач сделал три шага вперед, занес свой топор. Саннио взмолился про себя, чтобы все произошло быстро. Он еще помнил рассказ Альдинга, и не хотел для брата Керо такой участи. Къела заслужил смерть, но не мучения. Толпа, кажется, загудела от напряжения, хотя никто не проронил ни звука. Просто казалось, что у каждого из стоящих на Красной площади дрожат руки, и эта дрожь передается липкому, душному воздуху. Справа, со стороны королевского дворца, громыхнуло так, словно туда одновременно ударила тысяча молний. Багровый пузырь надулся в воздухе, раскалился добела и лопнул, рассыпавшись на тучу черных мух. Мгновением позже с неба посыпались горящие доски, тлеющие тряпки, крупный жирный пепел, еще невесть что — горячее, хранящее жар чудовищного взрыва. Саннио не услышал ни звука, кроме первого чудовищного грохота, но по искривившимся, раззявленным в крике ртам, по выражениям на лицах окружающих понял, что просто оглох. Крокус рвался встать на дыбы, и рот был распахнут так же, как и у людей — конь ржал, немо и беззвучно для пытавшегося справиться с ним всадника. Пару минут все внимание юноши было поглощено только усмирением жеребца, а когда он поднял голову, то обнаружил, что обрушившийся внезапно гром и ливень из горящего хлама не остановил казнь. Палач сделал свое дело. Только мгновение юноша смог потратить на созерцание помоста, где с колоды стекала кровь, а голова валялась отдельно от тела. Он успел увидеть все это неподвижным, как на картине. Труп, голова, замерший палач, пялящийся на небо герольд, прижавший руку ко рту священник, побледневшие гвардейцы… …потом пришла тьма. Небо померкло, стало черным, как зимней ночью.
Случилось это в единственный краткий миг; не было никаких сумерек, медленного перехода от дня к ночи. Средь бела дня, в полдень, настала темнота. Саннио не испытывал страха, только бессильное, тупое изумление, лишавшее сил и возможности соображать. Он пытался понять — как, что же случилось, почему, как такое возможно, и вопросы переполнили разум, искололи его, как подушечку для булавок. Мешали хотя бы одной разумной мысли прийти в голову. Бернар, должно быть, не впал в ступор; он потянул Саннио за руку — если только цепкие пальцы, схватившие рукав юноши, принадлежали ему, а не бойкому старичку или постороннему, — крепко сжал запястье. Правой рукой юноша держал поводья. Помнил он только одно: нельзя выпускать их, нельзя. Что творилось вокруг, разобрать было невозможно. На шею Крокусу, наверное, упали горячие угли: жеребец вздрогнул всем телом, лягнул кого-то задними ногами. Человек, что был рядом, круп лошади которого больно прижимал ногу Саннио к крупу Крокуса, потянул его в сторону. Развернуться было невозможно. Люди, чинно стоявшие на разумном расстоянии друг от друга, обратились в бессмысленную толпу. Большинство приехало верхом. Сотни четыре всадников, сотни четыре лошадей — на узком пятачке, огороженном невысоким заборчиком, вдоль которого стояли стражники. Никто ничего не видел, не понимал; наверняка люди оглохли так же, как Саннио, но даже если им повезло больше, то крики, ржание и стоны не могли помочь сориентироваться… То ли Кадоль умел видеть и в кромешной тьме, то ли неким иным чувством различал, что творится вокруг, но именно он вытащил Саннио из ловушки, которой обернулась Красная площадь. Они выбрались одними из первых. Юноша очутился в переулке, где кто-то уже догадался зажечь факелы. Они только добавляли суматохи — люди с факелами беспорядочно носились взад-вперед, пугая лошадей, — но изредка можно было разглядеть хоть что-то. Да, рядом был Бернар. Он держался впритирку к подопечному и, быстро сообразив, что Саннио ничего не слышит, перехватил поводья Крокуса.
