После этого Минас лишился последнего покоя. Широко раскрытые черные глаза Ашхэн с немым упреком всюду следовали за ним. Во время болезни, в длинные зимние ночи, она не раз являлась ему, держась за руку отца. Оба молча глядели на больного с тем же жалобным выражением и так же без слов исчезали, заставляя его просыпаться среди ночи, с застывшим на устах крином ужаса и отчаяния...

Так выглядел внутренний мир и облик Минаса Симоняна, парторга одного из передовых колхозов района, к тому времени, к которому относится этот рассказ. Вернемся же теперь к нему, шагающему в это благоухающее утро по дну горного ущелья.

Глава 2.

Размышляю о днях древних, о летах веков минувших;

Припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает:

Неужели навсегда отринул Господь, и не будет более благоволить? (Псалом 76, ст. 6,7,8).

С внезапным шумом пронесшаяся над головой птичья стая заставила Минаса вздрогнуть и вспомнить ночной кошмар. Сердце вновь заныло, как бы в ожидании чего го недоброго. Что то важное и большое происходит или должно произойти, он внутренне чувствовал это, но что? что? Мысли его невольно побежали назад. Да! полгода в постели — срок немалый. Многое пришлось передумать за это время. Память удержала все, что довелось ему видеть и слышать в проблесках сознания. Он помнит, как к его брату Карпо собирались друзья-колхозники. Вполголоса, проверив двери, делились новостями, подбадривали друг друга... С надеждой говорили о войне, которая толи уже началась, толи вот-вот должна вспыхнуть, Из обрывков фраз Минас узнавал, что ряд районов страны охвачен восстанием и там действуют карательные отряды с танками и даже с самолетами, что в колхозе не хватает рабочих рук, ибо многие из молодежи ушли в горы, примкнув к восставшим и т.д. С сжатыми кулаками и слезами бессилия на глазах, говорили об очередных жертвах репрессий, называя знакомые Минасу имена.

Из всего этого он уже тогда заключил, что назревают какие то грозные события, долженствующие вызвать большие политические потрясения и изменения. „А, как знать, может быть они уже и наступили, ведь он так долго был оторван от жизни, а родные, по вполне понятным соображениям, скрывают от него истину? Неспроста, видно, два встретившиеся Минасу сегодня за околицей единоличника¹⁷, числившиеся в разряде „подкулачников“¹⁸, спешно прошли мимо, не ответив на его приветствие, и лица у них были такие необычно возбужденные и озабоченные“!..

Таково было умонастроение Минаса в тот момент, когда он, почувствовав утомление, решил присесть на полуистлевшую сухую корягу, наполовину погрязшую в прибрежном иле. Солнце приближалось к зениту и начинало припекать. Минас снял с головы лохматую шапку, сшитую из целой овчины, и с наслаждением подставил дуновению ветерка лысеющую голову, покрывшуюся крупными каплями пота. Отгоняя рукой жужжащую, назойливо лезшую в лицо, осу, он коснулся бороды и, обхватив пальцами ее шелковистые длинные пряди, вдруг подумал почему то, что он в таком виде, должно быть, сильно походит на Гамарника¹⁹, чей портретом как то видел в их районном центре - Геруси.²⁰ Он невольно улыбнулся этой мысли и она привела его в несколько лучшее настроение. Решив, все же, тотчас же по возвращении домой сбрить бороду (а то, неровен час, увидит районное начальство, и без того, в последнее до болезни время, косовато на него поглядывающее), — Минас уселся поудобнее, смежил ресницы и, повернувшись к солнцу, с удовольствием ощутил на лице его ласку. Бегущий за спиной ручей пел свою нескончаемую песнь и под ее серебристое журчание Минаса начало охватывать еще неизведанное им чувство небывало сладкой истомы и какой то непреоборимой полудремоты. Сознание безотчетной и смутной тревоги, третий раз за сегодняшний день, робко коснулось его и ушло, уступив место тому состоянию неизреченного покоя, которого так долго жаждала его душа. В голову непрошенно полезли дорогие воспоминания далекого детства, о любимых, давно ушедших, родных... Вспомнилась молодость... служба в Сувалках, где стоял их полк, заплаканные девичьи глаза, когда он, веселый и ловкий драгун, кончив срок, уезжал домой...

Стало до боли жаль всего этого, всей прошлой жизни, такой содержательной и неописуемо красивой, жаль самого себя... Внезапно настоятельно захотелось вернуться домой, к близким, к которым, как ему почему то именно теперь казалось, он был не всегда достаточно добр и внимателен. И он уже решил было прервать прогулку, но это намерение сейчас же захлестнулось неожиданно подкравшейся волной опустошающего безразличия и какой-то обреченности. Было лень сделать хоть одно движение, отяжелевшие веки отказывались подняться, а сознание медленно заволакивалось пеленой обезволивающего безмыслия.

Не желая больше сопротивляться, Минас целиком отдался усиливающейся и сладостной дреме и стал плавно погружаться в небытие...

Глава 3.

...И остался я один и смотрел на это великое видение, но во мне не осталось крепости, и вид лица моего чрезвычайно изменился, не стало во мне бодрости.

(Дан. 10: 8).

Как долго длилось это состояние, Минас не знал. Знакомая мелодия походного кавалерийского марша, достигнув его ушей, проникла в сознание и вырвала ослабевшего парторга из цепких лап нездорового полусна. Очнувшись, Минас ощутил неприятную горечь в пересохшем рту, в голове шумело, сердце учащенно билось. Повернувшись в сторону нарастающих звуков и все еще не вставая с места, он раскрыл глаза и сейчас же опять закрыл их, ослепленный ярким светом. Когда же он вновь, из-под руки, глянул в прежнем направлении, то увиденное им понудило его резво вскочить на ноги и остолбенело вперить в пространство обезумевший взор. Минасу показалось, что небо падает на него, а перед глазами, в окружении сменяющихся красок, плясали отчаянно знакомые и в тоже время несказанно далекие образы и лица. И только тупая боль, вдруг поднявшаяся внизу живота, еще раз и уже полностью вывела Минаса из оцепенения, заставив мысль лихорадочно заработать. в поисках трезвой оценки совершающегося...

* * *

Из-за поворота ущелья, с горы, где тропинка сильно расширялась, навстречу Минасу спускалась пестрая кавалькада всадников, в живописных, расшитых позолотой, мундирах царских драгун. Здесь было не менее полка. Бренчание трензелей, звон стремян, цокание подков и бряцание сабель сливались с фырканьем и всхрапами лошадей, ронявших с оскаленных морд хлопья белой пены. Золотые погоны офицерских кителей вызывающе поблескивали на солнце. Впереди полка, на темно-гнедом, выступающем иноходью, замундштученном аргамаке, ехал, молодцевато подбоченясь, сивоусый и статный полковник, за ним — лихо гарцующие молодые адъютанты с кокетливо подвешенными аксельбантами, далее — полковой оркестр, все, как один, на белых, прекрасно подобранных, конях.

Пожилой капельмейстер, с краснеющимся носом на одутловатом лице и солдатским Георгием на груди, скрипнув седлом, повернулся к музыкантам и, что-то сказав, взмахнул руной. Торжественный напев старого русского гимна „Коль славен...“ всколыхнул воздух, перенеся Минаса на миг в давно минувшие дни. Но главное, главное, что приковало к себе его взор и захватило дух, было не это. С окаймленного причудливой бахромой полкового штандарта, тронутого дыханьем ветерка, на пораженного изумленьем парторга вдруг на секунду глянул грустный, уже позабытый, лик последнего русского монарха, и вновь затерялся в тяжелых складках малинового бархата. А выше... выше гордо реял трехцветный национальный флаг, извечный символ российской славы и могущества.

Минас мысленно, сверху вниз, пересчитал цвета: „белый, синий, красный — все так, ошибки быть не может — пронеслось в мозгу, — так значит, значит — свершилось?!... Не зря, стало быть, ему весь день было не по себе и так замирало сердце“. Перед Минасом,  как в калейдоскопе, промелькнули все “события, переживания и предположения последнего времени, все слышанное и виденное им, и это „все“ так согласовывалось с происходящим перед ним в эту минуту, что он пришел к одному непоколебимому убеждению: „За время его болезни случилось многое, что ему было неизвестно, советская власть — пала, и вот... русская освободительная армия пришла к ним, в горы...“ Одновременно с этой уверенностью, Минаса обуяла дикая радость, для того, однако, чтобы тотчас же смениться чувством животного страха перед смертью. Он никогда не был трусом, но потерять жизнь именно теперь, после многомесячной борьбы за нее на смертном одре, ему казалось особенно жаль. Несчастный ощутил, как все его тело покрылось холодным и липким потом и начало трястись мелкой дрожью. Глаза императора на простреленном местами боевом знамени смотрели теперь на Минаса неумолимо строго, будто требуя от него ответа... Становилось невыносимо. „Нужно сейчас же, немедленно, на что то решиться, иначе будет поздно...“ Какая то посторонняя сила сорвала Минаса с места и бросила вперед. Сделав два - три шага, он остановился, рванул с головы шапку и, с яростью кинув ее на землю, упал на колени...