Он определенно ненавидел коней. И все, что с ними было связано. Особенно, конечно, последствия диких скачек. Потому что для варваров вся эта бешеная скорость с ветром в лицо, может статься, была в удовольствие, но человеку просвещенному дико натирала внутреннюю поверхность бедер, и напрочь отбивала все, что находилось между этими самыми бедрами. Самое страшное, что прекратить пытку, достойную христианских мучеников, не было никакой возможности. Казалось бы: отпусти руки, вросшие скрюченными от натуги пальцами в сидящего впереди Перстня — и все, казнь на седле прекращена. Но поди потом, собери кости, рассыпанные по местным ухабам.

С дороги они свернули, а потому любая ветка или пушистая еловая лапа могла сшибить с седла не хуже рыцарского копья на турнире. Впрочем, когда они немного отдалились от дороги и лес стал заметно гуще, воеводе пришлось темп сбавить, продираясь сквозь заросли словно через тесный вражеский строй. Разве что мечом не размахивал. Они поднялись на горб крутого взгорка, проехали какое-то время по какой-то звериной тропе, которую почти полностью скрывали заросли подлеска, выбрались на пологий берег малохольного лесного ручья с топкими берегами. Спустились к воде по ковру прелых листьев, которые с хлипким шелестом разъезжались под копытами коня, заставляя его скользить, а Яшку — крепче и судорожнее хвататься за Перстня. Внизу белозерец направил скакуна прямо в воду. Была она неглубока, но по топкому дну лошадь пробиралась не без труда, постоянно увязая. Помучав непонятно для каких целей животное еще некоторое время, Перстень направил его вверх по склону с другой стороны ручья. Подъем оказался делом еще более мучительным. Остальные три холма были полегче. А когда спустились с последнего и продрались через заросли орешника, внезапно, по крайней мере для сидящего сзади преимущественно с зажмуренными глазами Якова, выехали на открытое место. Его почему-то белозерский воевода объезжать не стал. Напротив. Каким-то неуверенным шагом конь выехал на прогалину и встал, как вкопанный.

— Хрен же ж мне через коромысло, это что еще такое… — совершенно убито прозвучал обычно очень уверенный в себе голос Перстня.

Монашек робко выглянул из-за широченного плеча белозерца и охнул.

Над лесом, что высился на другой стороне прогалины, прозрачно-голубое небо подпирала зловещая колонна жирного черного дыма.

Перстень, словно это и не он вовсе до этого путал следы, с диким гиком, от которого у монашка разве что кровь ушами не пошла, рванул с места, позабыв обо всякой осторожности. Глаза Якова широко распахнулись от ужаса осознания, что их может ждать при таком неосторожном маневре. Потом, впрочем, привычно зажмурились.

Чудовищный топот копытного монстра, треск раздираемого им подлеска и хриплое, поистине сатанинское дыхание, должны были предупредить об их приближении кого угодно задолго до их появления. Вообще, как-то даже отстраненно подумал Яков, он лично принял бы всю эту адскую какафонию за наступление большого войска и бросился бы со всех ног в принципиально противоположном направлении. Но надеяться на то, что там, куда они несутся, их ждут монахи да аналитики, которые летом решили развести костер, дабы согреться в северном краю, резона не было решительно никакого.

Копытный люцифер Перстня в совершенно неприглядных хлопьях желтой пены вынесся на открытую местность. Тут же протестующе заржал и загарцевал на месте, пятясь назад, пытаясь развернуться. Даже такому медведю, как белозерец, стоило немалых усилий удержать коня на месте.

А через пару мгновений и Яков понял, почему реакция животного была столь бурной.

Крики.

Даже нет. Вопли.

Нечеловеческие вопли отчаяния, боли и жуткой обреченности.

Кричали люди, которых заперли в длинном и приземистом доме, таком, как строят обычно скандинавы, и который должно быть принадлежал обитающей на тутошнем краю географии варварской общине.

Стены строения были объяты огнем, который со зловещей прожорливой неотвратимостью подбирался к крытой дерном и корой крыше. Дым именно от этого пламени и возвышался неколебимым столпом над лесом.

— Бревна сырые, крыша земляная, — расслышал настойчивый рубленый голос белозерца «монашек». — Быстро сгорит вряд ли. Но в дыму люди могут позадыхаться. Вышибай дверь.

Еще не закончив говорить, дружинник как-то хитро дернул плечами, и Яков бухнулся на землю со всей высоты лошадиного роста. Он ошалелыми, неверящими в происходящее глазами уставился на воеводу, ожидая как минимум чуть более развернутых пояснений, но Перстень в его сторону даже не взглянул. Резким движением сдавив коню ребра и дернув удила, он рванул с места.

А развитие их никак не навевало меланхоличного настроения. Спустя очень короткое время Яков уже понял, почему именно ему Перстень указал на запертую и заваленную снаружи дверь общинного дома, а не стал заниматься ею сам. Он направил хвостатого зверя прямо в гущу людей, столпившихся чуть леворуч от полыхающего строения. Еще немного погодя осознал — зачем. Судя по факелам в руках, довольно враждебному и воинственному виду, а также поведению, никак не дающему заподозрить их в том, что они тоже примчались сюда на выручку, можно было предположить, что к полыхающему срубу с истошно вопящими в нем людьми эти тати имеют самое непосредственное отношение.

Первым яшкиным порывом, чего уж душой кривить, было развернуться и что есть мочи рвануть отсюда куда подальше. Но ноги почему-то понесли его в совершенно противоположном и абсолютно нецелесообразном направлении. В сторону горящего дома.

Пройдясь по своему, вне всяких сомнений, благому порыву последними словами, аналитик принялся на ходу выяснять диспозицию.

По всему выходило, что являет она собой наивысшую степень паршивости. Массивная дверь, открыть которую и в обычном-то ее состоянии можно было, приложив исключительные усилия, сейчас просто насмехалась над ним. Мало того, что створ ее накрепко заколотилитяжеленными досками, так еще и подперли совершенно неподъёмными на вид бревнами.

Кляня все на свете и стараясь не особенно отвлекаться на звон стали, крики бьющихся и вопли сжигаемых заживо людей, он с разгона навалился на одну из подпирающих двери колод. Воздух со свистом вырвался из груди, а ладони вывернуло так, будто это брус со всего маху врезался в них, а не наоборот. Левую сторону лица опалило, на миг показалось, что волосы затрещали и задымились, будто их бросили в костер. Но бревно уступило. Даже сквозь треск огня было слышно как оно, нехотя корябая дверь, солидно, преисполненное чувством собственного достоинства, но поддалось. Шумно вдохнув и хватанув при этом полную грудь горького дыма, Яков навалился ещё раз. Его сотрясал кашель, руки, казалось, поджариваются, но отчего-то уступать он прямо-таки по-варварски отказывался. Мало того. Справившись с одним брусом с усилиями, грозившими развязать ему пупок всерьез и надолго, аналитик немедля и ни на миг не переставая кашлять, взялся за другой. Спустя короткое время, показавшееся бесконечностью, на пропахшую гарью, усыпанную тлеющими угольками и припорошенную пеплом землю обессилено рухнули оба борца. И вторая колода, и ее пирров победитель.

Осталось отодрать от двери прибитые к ней доски.

Горло саднило, будто в него напихали колючек, а под веки словно насыпали песка. И это снаружи горящего дома. Сложно было даже представить, что творится внутри. Едва стоило подумать об этом, как валяться на земле, оправдывая себя усталостью, болезненными ощущениями и вообще чем бы то ни было, стало решительно невозможно. Не пытаться спасти людей значило бы стать их убийцей.

Яшка наскоро и как мог более плотно закутал длинными рукавами рясы руки, шумно выдохнул, едва не породив новый приступ всесгибающего кашля, и схватился за исходящую пока еще грязновато-серым дымом и только сверху тронутую рыжими сполохами пламени доску. Надулся, как лягушка от вставленной соломинки. Но без особого успеха. Если таковым, конечно, не считать начавшие тлеть и шаять рукава. Очень скоро и руки ощутили этот жар, отчего «монашек», вскрикнув, разжал руки и плюхнулся задом на землю.