– Быстрее! Быстрее! Шевелитесь!
Конечно, все это была своего рода игра, психологический прессинг, проверка на вшивость, но мы не могли не воспринимать это серьезно. Мы пытались бежать еще быстрее, преодолевая границы своих физических возможностей.
Должен признаться, что не был самым первым ни в одном из тестов, но честно пытался не быть и последним. По сравнению с первым гибушем у меня было несколько другое отношение к заданиям. Там я выкладывался процентов на восемьдесят, экономя силы для следующих испытаний. Сейчас же каждый тест я проходил как последний – выкладывался на все сто, не думая, хватит ли сил на следующие задания.
От теста к тесту наши ряды таяли, будто бы мы были на настоящей войне. Один подвернул ногу, другой получил тепловой удар, третий решил просто сдаться и сойти с дистанции. Сидя в тени деревьев, они пили прохладную кока-колу, а мы, страдающие от боли и изнывающие от нестерпимой жажды, им несказанно завидовали, хотя и понимали, что те проиграли. Они не достигли своей мечты, не устояли перед трудностями, а прохладная, сладкая, пузырящаяся кола – это, на самом деле, горький напиток поражения, привкус которого останется с ними еще на много лет.
Однако не только физические нагрузки тяготили нас. Психологически было тоже нелегко. Во время прохождения любого теста к нам приходили солдаты, ответственные за гибуш. У них в руках тоже были жестяные банки с колой. Они демонстративно пили ее и предлагали нам. Было лишь одно совсем крохотное условие – отказаться от дальнейшей борьбы.
Необъяснимо, но такой психологический прессинг производил на меня обратный эффект. Эта кока-кола вызывала у меня злость, которая словно плетью подстегивала сознание и гордость, заставляя находить все новые и новые силы, чтобы продолжать борьбу, бежать, ползти вперед.
Обед в тот день длился двадцать минут. Нам выдали тарелки с рисом, шницелем и салатом. В пластмассовых армейских флягах была теплая, почти горячая, вода. Я с жадностью накинулся на еду. Казалось, никогда в жизни ничего вкуснее не ел! Аппетитный и сытный шницель, а также возможность хоть немного расслабиться сыграли со мной злую шутку – я просто заснул с куском мяса во рту.
Но двадцать минут блаженства пролетели как одно мгновение, и все началось сначала, хотя страх, что я не закончу этот гибуш, с каждой минутой таял. Если в начале испытания свет надежды в конце темного тоннеля неизвестности был слабым лучиком, то сейчас он уже бил мощным прожектором.
И это несмотря на то, что некоторые задания были очень сложными для меня. Дело не только в больших физических нагрузках. Были и другие, индивидуальные факторы. Например, в одном из заданий требовалось, чтобы мы всем отрядом за короткое время установили большую армейскую палатку американского типа на 20 человек. Это был тест на оценку лидерских качеств. Разумеется, необходимо было проявлять инициативу, отдавать распоряжения другим членам отряда. Все это на иврите. И хотя я уже владел ивритом в совершенстве, к тому времени он все еще был вторым языком. Вначале приходилось продумать фразу на русском, затем перевести ее на иврит. Понятно, что я уступал другим ребятам, для которых иврит был родным. Но я старался насколько мог.
Последнее задание было в тандеме с собакой. Напротив меня сидел необъятный человек в форме, рядом с ним на поводке под стать хозяину сидела огромная немецкая овчарка. Солдат посмотрел на меня насмешливо и даже чуть презрительно.
– Возьми кусочек колбасы, дай собаке и скомандуй «Лежать!», – приказал великан и дал мне поводок.
Я так и сделал. Собака меня послушала.
– Теперь скажи ему «Сидеть!», – продолжал командовать боец.
Собака выполнила и эту мою команду.
– Все. А теперь пошел вон отсюда, – завершил солдат разговор.
Весь тест не занял больше минуты. С досадой я отдал этому огромному человеку поводок. Было очень обидно, ведь этот «шкаф» просто не дал показать, как я умею ладить с собакой! Уже став бойцом-кинологом, я узнал, что целью этого задания была не проверка, как человек контактирует с животным, а куда более прозаическая – убедиться, что у испытуемого нет аллергии на собачью шерсть. В следующий раз я коснусь собаки и дам ей команду только через девять месяцев.
Все, изнурительная физическая часть гибуша закончилась! Всех, кто просочился через ее сито и не застрял, пригласили сесть напротив комнаты, где проходили собеседования с целью поближе познакомиться с соискателями и попытаться выяснить, готовы ли они психологически к службе в спецподразделении.
Солдаты заходили по одному и выходили, усталые и озабоченные, по истечении 5—10 минут. Когда подошла моя очередь, я вошел в помещение. В отличие от собеседования в парашютной бригаде, приемная комиссия состояла всего из двух вполне доброжелательных молодых ребят. Они шутили и смеялись. Словом, обстановка разительно отличалась от той, что я видел раньше. Несмотря на веселый тон, дурацкий вопрос об Иване Грозном задан не был. Меня сразу спросили, почему я хочу служить здесь и откуда знаю об этом подразделении. Теперь я отвечал, конечно же, совершенно иначе – с восхищением рассказывал об Окец. Изучив все нюансы истории подразделения по материалам из интернета, я старательно пытался показать все свои знания. От этих двух человек зависела моя дальнейшая судьба! Именно они могли превратить мою мечту в реальность или, наоборот, обратить в прах. Я лез из кожи вон, пытаясь показать, насколько подхожу для службы в подразделении и, наверное, в своем красноречии немного перестарался.
– Скажи, ты много врешь? – последовал неожиданный вопрос.
– Я никогда не вру! – запальчиво, по-детски тут же ответил я.
Члены комиссии рассмеялись.
– Не может быть такого, что ты вообще никогда не врешь. Все врут! – сказал один из парней.
– Когда твоя подруга спрашивает тебя, толстая ли она, ты что, говоришь ей правду? – ехидно спросил другой.
– Нет… – вынужден был признать я.
– А когда твоя младшая сестра рисует что-то очень некрасивое и спрашивает тебя, хорошо ли она нарисовала, разве ты ей не врешь? – продолжали наседать они.
– Но это не ложь! Это маленькие хитрости в семье! – я отчаянно защищался. – Ложь во спасение. Но я никогда не вру в больших и серьезных вопросах.
Я очень испугался, что меня сочтут лжецом и завалят на этом психологическом тесте, когда, казалось бы, все шансы пройти гибуш у меня есть.
– Хорошо, – сказал один из парней и стал что-то писать в журнале. Он и его напарник вмиг стали предельно серьезными.
Разговор длился еще пять минут, а потом меня отправили в офис девушки-служащей по имени Мейталь, ответственной за экономическое положение военнослужащих и их семей. Ей важно было убедиться, что служба в подразделении никак финансово не ухудшит положение семьи солдата. Когда мы познакомились, она спросила:
– Я вижу, что твоя семья – это только мама, ты и твой младший брат. Скажи, когда ты будешь служить и, может быть, редко сможешь навещать свою семью, это никак не повлияет на их экономическое положение и психологическое состояние?
Я уверенно ответил, что семья меня поддерживает в стремлении служить в этой части.
– Если для того, чтобы остаться в этом подразделении, необходимо два или три года не приезжать домой вообще, то я готов и на это, – серьезно добавил я.
Мейталь лишь улыбнулась, ничего не сказав.
Следует заметить, что подразделение очень эффективно организовывало помощь семьям военнослужащих на всем протяжении их службы. В армии отлично понимают, что если дома у солдата все благополучно и нет проблем в семье, то он служит намного лучше.
Когда после разговора с Мейталь я вышел на воздух, был уже глубокий вечер. На небе сияли яркие звезды. Я вдохнул полной грудью и улыбнулся – гибуш закончился.
Тот же автобус повез нас обратно в Пелес. Атмосфера в салоне была не такой, как утром, когда нас везли сюда. Все молчали, устав до изнеможения. Каждый наверняка вспоминал наиболее яркие эпизоды гибуша, анализировал свое поведение и невольно пытался мысленно переиграть там, где сплоховал. Те, кто сошел с дистанции, оправдывались. Одни говорили, что не очень-то и хотели служить в этом подразделении с собаками, другие – что вывихнули ногу или плечо, мол, если бы не это, они непременно прошли бы.
