Хоть цыгане считались вольным народом, Чагрен мало знала о свободе. Её родителей давным–давно сослали на каторгу, а её отдали барину вместе с другими цыганками и цыганятами. После безуспешных попыток устраивать выступления их всех решили быстро сбыть с рук, для чего и принарядили. Кажется, впервые в жизни Чагрен позволили умыться и поменять рваную засаленную одежду. Она слишком поздно поняла для чего.

Проскакивала у неё шальная мысль – сбежать, дождаться, пока стражники уснут, а затем перемахнуть через забор, не жалея юбок. Так попыталась сделать Роза. И что с ней стало? Через два дня поймали, высекли, приволокли едва живую к барину на поклон, а после повесили на дубе, даже похоронить по–человечески не дали. Чагрен смотрела на гниющее тело Розы и понимала: нет, она не сбежит, по крайней мере, пока.

Люд стекался на ярмарку постепенно. С самого утра вдоль невольничьего ряда расхаживали купцы, шевелили губами, хмыкали, говорили о чём–то со стражниками, пытались торговаться, выходило паршиво. Чагрен старалась не высовываться. Уж лучше плясать, стирая ноги в крови, чем так, как скот, сидеть в кандалах и ждать незнамо чего.

Она согнула ноги в коленях и тяжело вздохнула, мысленно прося святую Сару Кали о заступничестве. Чагрен слышала о ней от других цыган. Правда, она не сильно верила небесам, не укладывалось в её голове, что Бог, такой милостивый, как описывали, и впрямь появился в мире, прибрал всё к рукам, включая невольничью долю. Зачем такому хорошему плодить несчастья? Нет, были там иные силы. Но молиться это не мешало.

– Ой, дэвлалэ, дэвлалэ7, – послышалось совсем рядом. Чагрен вздрогнула и, не веря своему счастью, подняла голову и столкнулась с чёрными, как реки в ночи, глазами. Седовласая цыганка окинула её взглядом и задумчиво хмыкнула. – Радость какая, морэ! Посмотри!

Вслед за цыганкой шёл, видимо, её родственник. Старый и седой, с позолоченной трубкой и сияющей пряжкой на штанах. Чагрен оглядела их обоих и фыркнула: оберегов на цыганке не перечесть, вся шея была обвешена украшениями из разных каменьев, монет, в средине одного ожерелья чернел птичий коготь. Не ускользнул от её глаза и льняной платок, такой, какой носят лишь богатые. Может, эти цыгане были не ровней её барину?

– Думаешь, она? – спросил цыган, глядя прямиком на Чагрен.

– Больше некому, – пожала плечами женщина. – Гожо чаори, гожо.8

В отличие от многих, эти цыгане не стали торговаться – молча заплатили стражнику золотыми монетами, и тот, хмурясь, освободил Чагрен и повелел ей следовать за новыми господами и во всём их слушаться. Цыганка весело усмехнулась. Да, как же иначе–то?

Она была уверена: дальше будет только лучше, ведь впереди – воля вольная да табор. Свои, в конце концов! Наконец–то свои, а не какие–то гаджо со своими кнутами.

2.

Молодая невеста сеяла тоску в душе Зурала. Нищая и истрёпанная девчушка совершенно не нравилась старому барону, но слово шувани считалось законом. Если он хотел уберечь сына, то должен был сперва жениться, а потом провести обряд и связать Чагрен с Мирчей раз и навсегда.

Мирча, буйная голова, вечно встревал куда–то. Ему шёл девятнадцатый год. С малолетства парень научился залезать в чужие карманы и голосить душевные песни, а, став старше, ездил по торгам, учился исконному ремеслу, помогал перекрашивать лошадей, а после и вовсе заделался конокрадом. Он мог влезть в самую неприступную усадьбу и вывести оттуда ни больше, ни меньше, а целый табун породистых лошадок, с белыми зубами, статными ногами и широкой гривой. А как глядел, когда злился! Словно нечистый в него вселялся и метал искры, не желая ничего слушать.

Глядя на него, Зурал узнавал себя в молодости. Он тоже когда–то мастерил дом для птиц, крепко–накрепко склеивал части первого ножа9, который потом всюду носил с собой и хвастался, мол, вот, острый, с позолоченной рукояткой, а режет, режет–то как! Славный нож, барон до сих пор хранил его у себя и не давал в чужие руки. Не положено.

Конечно, Мирча не знал о пророчестве шувани, хотя слухи ходили. Впрочем, болтать могли всякое. Теперь вот молва шла, будто барон до жути влюбился. Одни говорили, что Зуралу на старости лет захотелось страсти, другие – что Мирча–таки прогневил отца и тот решил сделать нового наследника, а третьи радовались предстоящей свадьбе.

По традиции барон решил не торопиться, а дождаться полночи10. В день, когла луна войдёт в силу, весь табор будет петь и гулять, а Зурал и Рада проведут обряд и поставят сильную защиту. Вот тогда пусть Мирча творит всё, что захочет – ни один удар не обернётся ему погибелью! А если что не так, замертво падёт Чагрен, до которой ни барону, ни его сестре дела не было. Шутка ли – безродная невольница, приблуда из пойми какого табора. На такое «сокровище» никто даже смотреть не станет.

– Баро? – Рада вынула изо рта трубку и недобро прищурилась. – Ты окончательно решил?

– Да, – сказал Зурал. – Обязательно ли для этого справлять свадьбу?

– Мы должны принять девочку в семью, – хмуро отозвалась цыганка. – Точнее, ты должен. Если всё ещё хочешь.

– Как будто у меня есть выбор, – фыркнул Зурал.

Рада ничего не ответила – молча продолжила курить трубку и хмуриться. В шатре пахнуло мятой и ладаном. Старая шувани никому не раскрывала своих секретов, но Зурал точно знал: она добавляла к табаку другие травы. Иной раз зайдёшь к сестре и задохнёшься от горькой полыни, а Рада усмехнётся, показав до жути жёлтые зубы.

А до Чарген и её доли Зуралу дела не было. Он и так освободил невольницу, выкупил, заплатив золотом, даже не стал торговаться. Как говорила сестра, с Судьбой не торгуются, ибо её лишней монетой не подкупишь, к сожалению. Зурал возьмёт безродную бесприданницу в законные жёны, не потребует ничего, кроме покорности, и только. Разве это лихая доля? Для девки главное – работать, как остальные цыганки, спорить на торгах до хрипоты и слушаться мужниного слова. А ведь могло быть намного хуже. Зурал сам видел, как гаджо обходились с невольницами, особенно цыганского рода, так что пусть эта Чарген скажет ему спасибо.

3.

Для Чарген сделали отдельный шатёр. Цыганки дали ей пару платьев, пышные юбки с латками в разных местах и украшения. Кто принёс ленты, кто – обереги. В стороне лежали гвозди от лошадиной подковы, красное пёрышко, соляные камни, ежовая лапка и золотистая монета. Последняя – на свадьбу, чтобы откупиться от нечисти и сделать брак крепким.

Чарген не была уверена, хочет ли она того. Барон Зурал годился ей в отцы, если не в деды, но он всё же выкупил её из неволи, заплатил, не торгуясь, золотом, а теперь вот, велел дать ей отдельный шатёр, платья, украшения. Из невольницы Чарген превратилась в цыганскую невесту. Можно ли было желать лучшей доли? Она сомневалась.

Тяжело вздохнув, Чарген выскользнула из шатра. В таборе на неё недобро косились. Ещё бы: куда ни глянь – полно красивых и статных цыганок разных возрастов, а барон взял и выбрал чужачку–невольницу, к тому же безродную и бесприданную. Захотел показаться благодетелем и сделать доброе дело? Так зачем тогда жениться самому – отдал бы её кому другому, хотя бы вот этому… Чарген взглянула на юношу, который лихо гарцевал на смольном жеребце и хвастался, что увёл красавца у самого графа. Конечно, ему не верили.

– Ай да Мирча, ай да подлец, – усмехались цыгане. – Совсем заврался, чаворо. Что только отец скажет, м?

– Собака врёт, а я правду говорю, – он тряхнул чёрными кудрями. – Ну стал бы я врать, ромалэ? Как перемахнул через забор, как взял самого прекрасного коня, а всех собак перебил, не успели и вскрикнуть.

Чарген слушала его, раскрыв рот, и поневоле любовалась. Болотные, сверкающие, как у самого Лешего, глаза заворожили её. До жути захотелось прижаться к цыгану, обнять, поцеловать и сказать, что он только её, а она – его.