— Не там усладу очей своих ищешь, Иван, — промолвил Сергий Радонежский, не отрывая взгляд от стройных рядов копий и щитов. — Не на меня смотри, а на войско необоримое Христово. Не всякому смертному дано узреть его при жизни.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! — перекрестился Ивашка, возвращая взгляд к подножью Маковца. — Прости меня, Отче, но по малолетству и скудоумию своему не могу уразуметь, пошто чести столь великой удостоены мы, грешные?

— Осада обители литвинами и поляками — лишь слабое отражение брани небесной, неутолимой и безжалостной, — посуровел Радонежский. — У Маковца сошлись в смертной схватке две силы. Одна стремится спасти, другая — погубить. Окрестности Троицы стали средоточием вселенской войны добра и зла.

Преподобный глянул на быстро темнеющее небо, и голос его стал твёрже, в нём проступил звук металла, покидающего ножны.

— Покоряясь греховным соблазнам, ленности и чванству, мы порождаем зло, которое нас же ничтожит. Гордыня мутит разум, тщеславие ослепляет, ложь поглощает, словно трясина. Стоит успокоиться, решить, что уж и так много сделал, устал, позволить себе расслабиться, как сразу же всё, созданное с таким трудом, идёт прахом. Грехи пресыщения из тварного мира стекают в преисподнюю, переполняя её. Откликаясь на страсти людские, оттуда выходит сам диавол со своей свитой, и уже никто из смертных не в силах загнать его обратно. Вот тогда и приходит на помощь небесное воинство.

— Спаси и сохрани! — перекрестился писарь, заметив, как густо со всех сторон вокруг монастыря собираются грозовые тучи, как низко стелются они по окрестным склонам и перелескам, подступая всё ближе к тому месту, где стоял Преподобный. — Но в обители не токмо ратники. Двор полон баб, стариков да детишек малых. Им-то за что напасть такая?

— Напасть случилась гораздо раньше, — вздохнул Радонежский, — когда после славных побед и объединения земель русских под рукой Москвы победители решили почивать на лаврах, а этого не дозволено делать никому и никогда, ибо ни одна победа не бывает абсолютной, как и поражение — фатальным. За беспечность отчичей и дедичей расплачиваются чады и домочадцы. Зло не разбирает кто стар, кто мал, гребёт всех одним гребнем, а истоки его — в греховности нашей. Господь наш Иисус Христос предупреждал, что войны будут сопровождать все время нашего земного бытия — как расплата за тяжкие прегрешения и нарушение верности Богу.

— А как не нарушить верность Ему? — вскричал писарь, — молиться, держать пост?

— Не лгать! — коротко ответил Преподобный, разрубив узел ивашкиных сомнений. — Всё остальное приложится.

— Так просто? — изумился юноша.

— Просто? — переспросил Радонежский. — Сиё вельми трудно и смертельно опасно. Ты разве сам ещё не почувствовал этого?

Ивашка тяжело вздохнул, вспомнив про доверенную ему тайну царевны, гнев Голохвастова и свою готовность наплести что угодно кому угодно, лишь бы эту тайну сохранить.

— Ложь — главная юдоль лукавого, — размеренно и спокойно продолжал монах. — Если она остаётся с человеком, всё остальное тщетно. Молитва, причастие, исповедь нужны не Спасителю — он и так всё про нас знает. Они нужны нам, грешным, дабы укрепиться в вере, что, выполняя заветы божии — не убий, не укради, не лжесвидетельствуй, обретаем больше, чем можем потерять.

— Если я не буду врать, войны не будет? — глядя в глаза Преподобному, спросил писарь.

— Чистосердечность твоя, Иван, наверняка облегчит чьи-то страдания, а может даже спасёт жизнь, — старец впервые посмотрел на писаря, заглянув сквозь глаза в самую душу, — и это очень много. Но человек — песчинка малая в вихре бытия и в одиночку не в силах остановить наступающую тьму, каким бы праведным он ни был. Только вместе, встав плечом к плечу, мы уподобимся силе, устрашающей зло. Так и воины, каждый из которых славен и могуч, только вместе становятся воинством Христовым…

Ветер налетел на Преподобного, схватил за мантию, стал вздымать и жестоко трепать ее, словно пытался заставить замолчать святого, но тот, не замечая буйство стихии, продолжал.

— Раздраженный Господом нашим, Евангелием, Церковью нашей, диавол ныне и присно будет употреблять самые свирепые войны между народами, дабы посрамить Спасителя и продемонстрировать его слабость. Маловерные и мятущиеся будут спрашивать, как же Бог с Его учением не может устранить междоусобицы, чтобы воцарился мир между людьми? Страхи и ужасы разорения будут употреблены со стороны христоборцев как доказательства немощи Христа и христианства. Это соблазнит многих. Спаситель предупреждал о том своих последователей. «Смотрите, не ужасайтесь, — проповедовал он, — размноженное среди людей и взбесившееся зло обязательно проявится через людоедские войны. В них отразятся все смертные грехи — гордыня, жадность, гнев, зависть, прелюбодеяние, чревоугодие и уныние. Но чем более они будут царствовать на Земле, тем более люди будут алкать добродетелей — мужества, умеренности, справедливости, благоразумия, веры, надежды, любви, ибо только в них утешение.»

Ивашка хотел сказать, что он давно, с самого детства своего стремится к этим добродетелям, что его пребывание в монастыре и есть попытка прийти к ним, окунуться в их объятия, защититься от серости и тоскливости нищего бытия, но вместо этого потупил глаза и прошептал:

— Отче, пред кем пасть на колени, чтобы попасть в избранные, в небесное воинство?

Радонежский замолчал, прищурил свои бездонные глаза, будто плохо видел и пытался получше разглядеть писаря, сделал к нему шаг и положил ладонь на макушку. Странное тепло разлилось по телу юноши, побежало от темечка по рукам и ногам, затопило живот и грудь, отозвалось гулкими ударами сердца.

— Церковь каждому даёт такую возможность, — тихо молвил Преподобный. — Когда крестят младенца, его так и называют — «новоизбранный, новозапечатанный именем Христовым воин Христов». Даже младенцев называют воинами! Господь каждому предоставляет шанс, а использовать его или нет — это только наш выбор. Не кручинься, Иван, и не торопись падать на колени — место в строю добывается не смирением, а уверенностью в правоте своей и доблестью.

— А что же мне делать? — вскинул писарь глаза на монаха.

— Кликни братию. Пусть звонят в колокола, ворота закрывают. Стрельцы, отправленные на вылазку, угодили в засаду. Латиняне идут на приступ с трех сторон. Торопись Иван, время не ждёт.

С последними словами голос преподобного стал стремительно удаляться, а четкая, ясная картина вокруг распалась на отдельные фрагменты и угасла. Ивашка вздрогнул всем телом и кулем свалился с лавки, на которой прикорнул, свернувшись калачиком, ошалело осмотрелся в знакомом до каждой щелочки подвале и бросился вверх по лестнице. Забарабанив руками по кованому дубу, он закричал срывающимся тонким голосом, словно изнемогая от мучительной боли, обращаясь к страже, как к любимой девушке.

— Миленькие, откройте! Пропадём ведь все ни за грош! Отворите, миленькие!

Ивашка долго охаживал дверь. Кулаки задеревенели и налились свинцом, как вдруг замок противно заскрежетал, подался, и писарь, толкнув в очередной раз окованную раму, вывалился на свет божий, едва не упав на Ксению Годунову и стоящего рядом с ней Силантия.

— Ах ты ж! — пророкотал над головой писаря голос здоровяка.

На загривке Ивашки сжался кулак размером с небольшой арбуз, встряхнул так, что из легких вышибло весь воздух. Писарь, одним рывком поставленный на ноги, не успел навести резкость зрения и просипел прямо в лицо княжны, плохо понимая к кому обращается.

— Латиняне на приступ идут… Спасайте обитель… Колокола… Ворота закрыть… Засада литовская в посаде…

— Откуда взял? Кто поведал? — резко поинтересовалась Ксения.

— Преподобный, — упавшим голосом промолвил писарь, боясь, что его сейчас побьют, но твердо решив не врать, — во сне ко мне явился, повелел обитель варити(*).

Ксения застыла на мгновение, вглядываясь в расширенные от испуга глаза парня, посмотрела в сторону хозяйственного двора, откуда слышался гул голосов и разливался свет множества факелов, перевела взор в противоположную сторону, где распахнутым черным ртом зевала в ночную мглу надвратная Сергиева церковь…