Глядя на него, Никита все больше и больше хмурился. Наконец не выдержал и пошел напролом.

– Ты что же, Василий Пантелеевич, – сказал он, – мыслишь в Муроме сидеть, доколе нас татары схватят и отвезут к Узбеку?

– Небось успеем уйти, – буркнул Василий.

– Сегодня успеем, завтра успеем, а там, гляди, досидимся до того, что и не успеем. Будь то в иное время, разве бы я тебе посмел перечить? А сейчас, не обессудь, скажу прямо: не о бабах нам надобно думать, а о спасении твоей жизни. Мне она сестрою твоей и всем народом нашим поручена.

– О каких бабах ты говоришь? – круто повернулся к нему Василий.

– Э, брось, Василий Пантелеич! Ты что, думаешь, я слепой либо махонький? Не для бороды же князя Юрия Ярославича ты к Мурому прирос!

Ничего не ответив, Василий нервно зашагал из угла в угол по горнице. Затем внезапно остановился перед Никитой и сказал:

– Эх, Никита! Сам я не пойму, что со мною творится. Присушила она меня – день и ночь только о ней и думаю.

– Все это ладно, когда смерть за плечами не стоит. А ныне нам о другом надобно помышлять.

– Не могу я отсель уехать, доколе с Ольгою у меня не решится.

– Воля твоя, князь, но никак я в толк не возьму: чего ты ждешь от нее? Нешто хочешь жениться и тащить ее с нами за Каменный Пояс?

– Сам я не ведаю, чего жду. Но вот не могу от нее уехать, и все! Говорю тебе, присушила она меня!

– Эх, Василий Пантелеич! Нешто ты впервой к бабе присыхаешь? Возьми себя в руки. Не первая она и не последняя.

– Это другое, Никита. Тебе ведомо: еще не зная Ольги, я ее своею нареченной считал. А теперь вдобавок узнал и вовсе покой потерял… – И Василий снова стремительно зашагал по горнице.

– Коли так, – промолвил Никита после довольно долгого раздумья, – чего тут еще мудровать? Открой ей свое истинное имя и обручись с нею. Ежели она тебя и впрямь любит – подождет, сколько потребуется.

– Ну нет, шалишь! – с живостью воскликнул Василий, переставая ходить и садясь на лавку. – Пусть меня под простой личиной полюбит! За князя она небось пойдет хоть за пузатого да кривого, еще и с бородавкой на носу. В эдакой любви мне проку и чести мало. Хочу, чтобы она меня полюбила, кто я ни есть. Меня, разумеешь, меня, а не карачевского князя во мне!

– Эко ты закрутил, Василий Пантелеич! – изумился Никита. – Что за пузатый да кривой князь? На чьем носу бородавка? Ты гляди, как бы и впрямь через нее здоровья не лишился.

Когда Василий передал содержание своего первого разговора с Ольгой, Никита не удержался от смеха.

– Не пожалел ты себя, Василий Пантелеич, – промолвил он. – Однако от всего этого дело твое еще хуже запуталось, а время наше не терпит. Послушай моего совета: оставь все, как оно есть, простись с княжной, да и поедем. После когда-либо сведаем, кто Ольге Юрьевне чаще снился: пузатый ли князь Карачевский или ладный боярин Снежин.

– Не могу я уехать, не объяснившись с нею!

– Коли так, объясняйся, только не медли. Ты сам помысли: ведь здесь тебя всякий час кто-либо опознать может.

– Ладно, ныне же с тем будет покончено, – решившись, сказал Василий, – а завтра либо в путь, либо…

– Вот еще какое-то «либо» у тебя на уме, – промолвил Никита, так и не дождавшись окончания фразы Василия. – Для Бога, Василий Пантелеич, хоть сам-то ты ведаешь, чего хочешь и что еще делать сбираешься?

– Сегодня я буду знать, люб ей боярин Снежин и согласна ли она идти за него… Коли будет согласна, открою ей, кто я таков, а коли нет – из сердца ее долой!

Когда в обычный час Василий подходил к полюбившейся им скамейке, там уже сидела Ольга, и он с радостью отметил, что впервые она была одна. Веселые голоса девушек, всегда ее сопровождавших, слышались в густом малиннике, внизу, на склоне к Оке.

Вид у Ольги был грустный и усталый. Когда Василий подошел и поздоровался, на секунду лицо ее оживилось и в глазах промелькнула радость. Но сейчас же они приняли прежнее печальное выражение.

– Что ты невесела сегодня, княжна? – спросил Василий, садясь на скамейку рядом с нею. – Али у тебя какая кручина на сердце?

– Так, пустое, Василий Романович… Глядела я сейчас на реку, и почему-то о зиме мне подумалось. Скорбно у нас тут зимой. Подкрадется она из лесов, холодная как смерть, и накроет своим белым саваном все живое… Засыплет наш Муром снегом по самые крыши, непроезжими станут дороги, оледенеет река… Выйдешь иной раз сюда, на обрыв, поглядишь вокруг – и почудится, будто никого больше не осталось на целом свете…

– Почто думать об этом, Ольга Юрьевна? И в зиме тоже своя краса есть. Да и когда она придет-то еще! Мне вот хуже: твою печаль лишь зима несет, а мою – завтрашний день.

– Что так, боярин?

– Уезжать мне надобно, Ольга Юрьевна.

– Уже завтра? – вырвалось у Ольги. – Какая же тебе в том печаль? – добавила она после паузы, и голос ее дрогнул. – Ты ведь и заезжать-то в Муром не хотел.

– Не хотел, да вот на горе себе заехал. И теперь душу свою здесь оставить повинен…

Ольга не отозвалась ни звуком, ни движением. Замолчал и Василий. Несколько минут они сидели неподвижно, глядя в землю. Вокруг стояла цепенящая тишина, даже голоса девушек в малиннике теперь смолкли.

– Неужто мы так и расстанемся?! – вдруг воскликнул Василий, порывисто оборачиваясь к Ольге. – Расстанемся как чужие, чтобы николи больше не встретиться? Ольга Юрьевна! Молви хоть слово!

Княжна молча подняла голову и взглянула ему прямо в глаза таким взглядом, в значении которого трудно было ошибиться. Чувствуя, что все существо его наливается светом и радостью, Василий безотчетно обнял девушку и привлек к себе. Она не противилась, не отвела губ от встречи с его губами, и на мгновение он явственно ощутил у себя на груди бурное биение ее сердца. Но когда он стал покрывать быстрыми, обжигающими поцелуями ее лицо и глаза, она вдруг резко высвободилась из его объятий и, отодвинувшись на край скамейки, закрыла руками пылающее лицо.

– Забудь минутную слабость мою, Василий Романович, – через несколько секунд глухо вымолвила она. – Сама не пойму, что это со мною содеялось…

– Забыть! – воскликнул Василий. – Ты хочешь, чтобы забыл я благословенный миг, когда мне почудилось, будто ангелы Божьи подняли меня над землею на своих серебряных крыльях! Клянусь тебе, что ежели бы я три жизни мог прожить вместо одной, и тогда не забыл бы этого! Ольга! Что хочешь говори теперь, но правду я знаю: ты любишь меня!

– Может, и люблю, Василий Романович… не знаю, – промолвила Ольга, не отнимая ладоней от лица. – Но это все едино: промеж нас ничего такого быть не должно.

– Но почему, ежели мы друг другу любы и оба свободны? Что препятствует тебе стать женою моей? Не столь уж мало княжон русских за бояр выходит.

– Допрежь всего родитель мой на это николи не даст своего благословения.

– Это ты на меня оставь. Коли хочешь, поклянусь тебе, что его уговорить сумею. Послушай, Ольга Юрьевна, я тебе все скажу: мы, Снежины, не вельми знатного, но старого и честного роду. Боярство свое добыл я не родовитостью предков, а острою саблей и верною службой родной земле. Богатств больших у меня тоже нет, но вотчина моя достаточна, чтобы жила ты со мною не хуже, чем ныне живешь. И ежели истинно люб я тебе, не вижу, почто не могла бы ты за меня пойти?

– Не томи меня, Василий Романович, без пользы это, ибо женою твоей мне никогда не быть. А почто – того открыть не могу…

– Ну, коли ты не можешь, я могу, – сказал Василий, самолюбие которого было глубоко задето. – Ждешь сватовства от карачевского князя? Я-то к нему слишком близко стою, чтобы о том не знать. И тебе нужды мало, что ни ты ему, ни он тебе не люб, что за целый год он даже не удосужился приехать на тебя глянуть? Стало быть, важно лишь то, чтобы был он большим князем и мог бы повоевать черниговские земли, дабы русскою кровью твою гордыню напоить?

Пока Василий говорил это, Ольга, в лице которой теперь не оставалось ни кровинки, не сводила с него горящих негодованием глаз. Оскорбленная гордость затуманила ее рассудок.