– Он расстроился из-за пистолета, – пояснил Холдейн.

– Очень жаль, но ничего не поделаешь. Это от нас не зависит. Вы знаете, что мы об этом думаем, Фред. Я уверен, что знаете. Но приказ есть приказ. Разве вы не помните, как бывало тогда? – Он сделал паузу, решительный человек, выполняющий свой долг, и с суровым видом прибавил:

– Я приказы не обсуждаю: мне нечего вам сказать.

Лейзер покачал головой. Руки у него повисли. Он как бы обмяк.

– Ладно. – Он глядел на Эйвери.

– Нож в некотором смысле лучше, Фред, – утешающе добавил Леклерк, – от него не бывает шума.

– Да.

Холдейн взял в руки сменную одежду Лейзера.

– Это я положу в рюкзак, – сказал он, искоса посмотрел на Эйвери и вместе с Леклерком быстро вышел из комнаты. Лейзер и Эйвери молчаливо поглядели друг на друга. Эйвери было неловко видеть его таким подавленным. Наконец Лейзер заговорил:

– Нас было трое. Капитан, вы и я. И асе было хорошо. Не думайте об остальных, Джон. Черт с ними.

– Вы правы, Фред.

Лейзер улыбнулся:

– Это была отличная неделя, Джон. Как нелепо, что мы все время гоняемся за девушками, но ведь в жизни что-то решают только мужчины, мужчины, и только.

– Вы – один из нас, Фред. И всегда были, на ваше имя заведена карточка и хранилась все это время. Мы не забываем.

– Как она выглядит?

– Это на самом деле две карточки, скрепленные вместе. Одна относятся к прошлому, другая – к настоящему. Они хранятся отдельно… живые агенты – так мы их называем. Ваша карточка – первая. Вы – лучший человек у нас.

Теперь Лейзер мог представить себе картотеку, как нечто, что они сконструировали общими усилиями, вместе. И мог поверить в нее, как в любовь.

– Вы сказали, что она в алфавитном порядке, – резко проговорил Лейзер. – Вы сказали, что карточки на лучших хранятся отдельно.

– Лучшие ставятся в начало.

– И те, что в других странах?

– Все равно откуда.

Лейзер нахмурился, словно речь шла о чем-то сугубо личном и ему одному предстояло принять решение. Он медленно обвел взглядом голую комнату, потом посмотрел на отвороты своей грубой куртки, потом стал смотреть на Эйвери, бесконечно долго, легонько взял его за запястье, как будто хотел только дотронуться, и тихо сказал:

– Дайте мне что-нибудь. Дайте мне что-нибудь с собой. От вас. Что угодно.

Эйвери пошарил в карманах, вытащил платок, какую-то мелочь, смятый конверт… Он открыл его – там была фотография дочурки Тэйлора.

– Ваша дочка? – Лейзер поглядел, на маленькое личико в очках и крепко сжал запястье Эйвери. – Дадите?

Эйвери кивнул. Лейзер положил карточку в бумажник, потом поднял свои часы с кровати. Они были золотые, с черным циферблатом, на котором были обозначены лунные фазы.

– Возьмите, – сказал он. – Храните у себя. Я тут кое-что вспомнил, – продолжал он, – школу, где я учился. Огромный школьный двор, совершенно пустой, только окна и водосточные трубы. После уроков мы там гоняли мяч. В заборе были ворота, за ними – дорожка к церкви, а с другой стороны двора – река… – Он разложил на полу камешки, чтобы стало понятнее, где что находилось. – По воскресеньям мы проходили через эти ворота, дети шли последними, вот здесь. – Торжествующая улыбка. – А та церковь смотрела на север, – сказал он, – точно не на восток. – Вдруг он спросил:

– Давно вы с ними, Джон?

– В конторе?

– Да.

– Четыре года.

– Сколько вам было лет тогда?

– Двадцать восемь. Моложе не берут.

– А вы мне сказали, что вам тридцать четыре.

– Нас ждут уже, – сказал Эйвери.

В прихожей лежал рюкзак и зеленый матерчатый чемодан с кожаными углами. Он надел, подтянув лямки, рюкзак, который сразу стал похож на рюкзак немецкого школьника. Потом поднял чемодан, чтобы испробовать вес полного снаряжения.

– Вынести можно, – пробормотал он.

– Это минимум, – сказал Леклерк. Они стали говорить шепотом, хотя никто не мог их услышать. Один за другим сели в машину.

Торопливое рукопожатие, и он пошел к холму. Никто не напутствовал его добрым словом, даже Леклерк. Словно они все попрощались с Лейзером еще задолго до этого. Последнее, что они видели, был мягко подпрыгивающий рюкзак, потом и он исчез в темноте. У Лейзера была пружинистая походка, в ней чувствовался какой-то ритм.

Лейзер лежал в зарослях папоротника на уступе холма и глядел на светящийся циферблат часов. Оставалось десять минут. Цепочка от ключей свисала с пояса. Он положил ключи в карман, звенья цепочки, как бусинки четок, скользнули по руке. Прикосновение напомнило ему детство, медальон с цепочкой, который у него когда-то был. На медальоне был изображен святой Христофор – «храни нас в пути».

Спуск был вначале крутой, потом более пологий. Он видел его раньше. Но теперь, в темноте, ничего нельзя было разглядеть внизу. А если там болото? Накануне шел дождь – под холмом, наверно, сыро. Он представил себе, как продирается сквозь болото по пояс в мокрой жиже, держа чемодан над головой, а вокруг свистят пули.

Попытка разглядеть вышку на противоположном холме не удалась: если вышка там и была, то сливалась с чернотой деревьев.

Еще семь минут. Не волнуйся, тебя никто не услышит, сказали ему, ветер уносит все звуки на юг. Никто тебя не услышит при таком ветре. Продвигайся вровень с тропинкой, чуть южнее, то есть справа, держись новой дорожки в зарослях папоротника, она узкая, но отчетливая. Если кого встретишь, используй твой нож, но ни в коем случае не приближайся к старой тропинке.

Рюкзак был тяжелый. Слишком тяжелый. То же самое – чемодан. Из-за чемодана они с Джеком повздорили. Нет, Джек ему не нравится.

– Так вернее, Фред, – объяснял ему Джек. – Маленькая рация – очень капризная штука, на пятьдесят миль она работает, на шестьдесят – замерла. Лучше иметь рацию с запасом, Фред, так надежней. Вот эта – то, что надо.

Идти одну минуту. Часы ему поставили по будильнику Эйвери.

Было страшно. Вдруг он понял, что больше не может думать о постороннем. Или ему это дело уже не по годам, или он слишком устал. Наверно, измотала подготовка. Сердце колотилось. Нет, не выдержать, не было прежних сил. Он лежал и мысленно разговаривал с Холдебном: Боже, капитан, неужто не ясно, что мне это уже не по годам? Я разваливаюсь. Вот что он им сказал бы. Он не двинется с места, когда минутная стрелка упрется в назначенный час; не шевельнется, ему будет слишком плохо. «Сердце, боль в сердце, – скажет он им. – Был сердечный приступ, командир, разве я не говорил вам, что у меня сердечко шалит? Вот вдруг и нашло на меня, пока я лежал там, в зарослях».