Для меня была непривычна резкость, безжалостность её гневных слов, сила её чувств. Она взялась руководить мной, потому что считала меня беспомощным. Но, по-видимому, она всё же не понимала моих возможностей, её требования делать что-то или поступать так-то не подходили моей натуре, и если я что-то делал по её требованию, то выходило неуклюже, и я получал столь же мощные и гневные разносы за то, что сделал не так, как нужно. Иногда мне во время разговора удавалось, просматривая в своём сознании предмет её осуждения, изменить её оценку, отношение к этому предмету. Моих слов для этого не требовалось.

Но главное открытие тех дней было для меня не в этом. Конечно, у меня были некоторые представления о мире посмертия, сформированные по доступным тогда книгам. Несмотря на своё сугубо рациональное сознание, я чувствовал всё же веру в нечто существующее вне сознания, вне нашего понимания вещей, веру в то, что жизнь не может заканчиваться прекращением существования человека на Земле.

Но теперь для меня мир посмертия из туманного представления стал реальностью. Это был живой мир, в нём находились реальные существа со своими реальными заботами, чувствами и желаниями. Это трудно объяснить, но была пройдена грань между «верю» и «знаю», был полностью исключён вопрос верить или не верить в то, что я узнал, почувствовал.

Этот мир был тогда для меня единым. Существующий рядом, досягаемый мир, в который мы все придём. Мир, из которого мы хорошо видны.

Она пыталась диктовать мне стихи, но из этого практически ничего не вышло. Не знаю почему, но мне удавалось лишь понять настроение и уловить отдельные фразы.

Февраль. Нельзя увидеть ничего. В пустой и ледяной нет ничего ни для могилы, ни для души несчастной и больной. Нет ничего. И не забыть лишь то, что было ярким днём, когда горел огонь желаний, когда листы склонялись мне, и ты была такой желанной, что иногда казалось мне, что это будет наше горе, когда вдвоём вперёд уйдём, и ничего не будет боле, когда увидишь наперёд, что было всё не так, а этак, что будет всё наоборот, что ты ушла, а я уехал, и ты на запад.

Одинок хожу я здесь и беспокою своим унылым видом тех, печаль которых уж не сможет здесь никогда развеять смех. И пусть тоска меня не тронет, я не могу отдаться ей, когда в глазах любимых тоже горят огни моих очей. И ничего, что нет ни рая, ни ада нет нам в мире том, но пусть бы были муки ада, чтоб счастье вспыхнуло потом. И ты всегда для нас горевших, но не сгоревших здесь дотла, не будет никогда мгновений, чтоб ты погасла навсегда.

Пускай другие будут тоже, как все и мы, наедине, но ты не будешь, видно, всё же, быть здесь со мной. И на горе не будет больше поцелуев, и ты не будешь так молчать, что я, бледнея, буду тоже молчать, молчать, молчать, молчать, и видеть взор твой ясный, милый, и то же самое твердить, что жизни нет ни без любимой, ни без того, чтобы любить. И что ж ещё ты можешь вспомнить, когда тебя уж нет давно, когда твои седые брови, наверно, вылезли давно. И что же я ещё пытаюсь услышать голос твой вдали, когда тебя уже, я знаю, давно на дровнях увезли…

Я привожу эти стихи такими, какими я их записал, любая попытка отредактировать их исказит заложенные в них чувства, да я и не имею на это права, не я их автор.

Ветряная мельница, дровни – это реальности не позднее начала XX века, но для теней эти события были свежи в памяти, как недавние. Наверное, время для них течёт иначе, или после смерти за долгие годы не было таких событий, которые бы заслонили яркость этих воспоминаний, стали такими же дорогими и важными для них.

Разговоры с Валентиной требовали полной концентрации внимания, затрат какой-то энергии, тем более что её душа редко была спокойной. Если они происходили вечером, то уже во время разговора я проваливался в сон. Это же проявилось позже в разговорах с другими существами. Но нужно сказать, что при встрече с существами, которые воспринимались мной как существа высоких миров, приходили новые силы, исчезала жестокая головная боль, которая в то время часто мучила меня.

Февраль. Ты не можешь меня понять, потому что смотришь на жизнь не как на цепь обязанностей и огорчений, а лишь как на источник всяких желаний и средств для их осуществления. Но что это за желания? Они ведь тебе ничего не дают, а только забирают у тебя время и те силы, которые могли бы быть направлены на что-то хорошее и нужное, но ты предпочитаешь опять и опять расходовать их на такие же мелкие желания, хотя и не находишь в них ничего из своих истинных побуждений.

Ты не знаешь, где начинается, а где заканчивается порядочность, потому что не можешь вести порядочный образ жизни; и не можешь знать, как это тяжело, когда не видишь ни в себе, ни в других никаких желаний и стремлений, кроме тех, которые так доступны и просты, что и говорить о них не стоит, и для исполнения которых не нужно что-то делать, они сами за себя говорят и сами действуют. И плывёт такой человек по течению, и ничего в жизни у него не может быть хорошего, потому что кто-то всегда будет страдать от него. Это так, с этим ничего не сделать.

Хочу напомнить, что это не мой текст. Моя задача – донести то, что сказали другие, я привожу текст таким, каким его записал. Мои лишь знаки препинания, и то я не уверен, что они нужны.

Февраль. Ведь нужно и страдать, и думать, и мечтать, и знать, и видеть, и желать. Хотеть, и слышать, и опять мечтать, и даже, может быть, печалиться при этом, что это всё не так, как хочется тебе…

Не так, как можешь ты увидеть на тех картинах, которые висят, и пыль на них садится, оттого что мертвы нарисованные на них, и нет ни тех, кто рисовал их, ни тех, с кого они срисованы, и не было их никогда. Потому так и горько, что не может быть таких людей, что они всегда бывают слишком грязны для того, чтобы стать картине образом, прототипом. Художник может взять часть души человека и создать из неё на картине всю душу, но он не может взять у человека душу и оставить лишь часть её, а остальное удалить навечно.

Всё это грустно, и ты успеешь всё это ещё увидеть и узнать, а пока не поздно, возьмись за ум и позволь своей душе увидеть себя. Грустно, что ты не хочешь верить мне сейчас. Потому что не можешь знать ни настоящей радости, ни настоящей горести, ты ведь можешь понять лишь те чувства, которые тебя сейчас тревожат, но ведь это не чувства, а так, мелочи. Нужно немного серьёзнее относиться к себе, и не стараться быть для других хорошим, нельзя быть хорошим для всех…

…Ведь потому и ты и я бредём по-чёрному… И нет ни сна тебе, ни мне желаний для твоих желаний.

…Что так не может быть, что мы пойдём в кино, и не будем знать заранее, чем кончится всё, что там увидим. А то, что знаешь, не будет радостью, ведь потому и радость есть, что всё не знаешь заранее.

Почти все, кто тогда говорил со мной, были убеждены, что они знают всё и их знание абсолютно. Особенно это относилось к их способности видеть будущее, «видеть судьбу», и убеждённости в том, что её невозможно изменить. На мои вопросы о деталях моего будущего был ответ: «Зачем? Изменить всё равно ничего не сможешь, лишь потеряешь интерес к жизни».

И это так, ты знаешь всё, ты знаешь эти строки, ты знаешь даже то, что нам не суждено, и этот сон, и этот страх, забытые давно слова… И ты не сможешь никогда увидеть в серой пыли ни рук, ни глаз моих, ни губ – они давно застыли. Они застыли навсегда, ты знаешь эти строки, и ты не будешь никогда мне…

Ты не поймёшь, не разберёшь, не зная даже просто, что это всё не так, как то дано для тех, кто лучше нас давно. Не будет ни погоста, не будет мельницы на нём, которая когда-то на крыльях нас своих несла на небо и обратно. Не будет никогда ни слов, ни сожалений, что не смогли мы уберечь ни наших чувств, ни наших встреч, ни наших побуждений. Но вот опять твои глаза. И вижу я опять глаза, которых я не знаю.