Триангуляция

Другая неэффективная техника коммуникации, используемая в нарциссических семьях — триангуляция. Родители общаются через третье лицо, обычно это ребенок. Один пациент, однако, рассказал, что ее родители годами общались через собаку: «Баффи, скажи своему папе, что мама хочет выйти в город в субботу вечером». «Баффи, напомни маме, что по субботам папа играет в боулинг». Однажды, когда Баффи нужно было выйти погулять, ее вывел папа. Уходя, он оставил записку, подписав ее кличкой собаки!

Чаще, однако, родители будут «доверяться» ребенку, с подразумеваемым ожиданием, что ребенок донесет сообщение другому родителю. Родители могут также использовать ребенка как буфер так, чтобы никогда не общаться непосредственно друг с другом, планируя свои жизни вокруг ребенка (или детей) и, таким образом, никогда не бывая вместе, вдвоем; другими словами, они используют ребенка как защиту против близости. В третьем сценарии, триангуляция используется одним родителем, чтобы объединиться с ребенком против другого человека согласно логике «враг моего врага — мой друг». Это путает и несет урон в любом случае, кто бы ни был назван врагом -ребенок, другой родитель или брат/сестра.

И вновь повторим, такие семьи являются скрыто-нарциссическими. Складывается впечатление, что детские потребности удовлетворяются, и дети могут действительно могут проводить много времени с одним или обоими родителями. Проблема, конечно, коренится в том, что занятость родителей собственными нуждами есть движущий принцип семейных отношений. Дети не могут предугадать, когда или почему хорошие времена наступят или прекратятся. Они чувствуют, что они, возможно, «все сделали правильно», если родители приблизили их к себе, и «все испортили», если оттолкнули. В действительности, они не ответственны ни за то, что их приблизили, ни за то, что их оттолкнули: в основе отношений и семейных событий лежат нужды родителей, а не поведение детей.

Недостаточная доступность родителей

Когда мы говорим о недостаточной доступности родителей, мы имеем в виду доступность в эмоциональном плане — это не что иное, как иметь возможность поговорить о чувствах. Многие выходцы из таких семей скажут, что у них никогда не было глубоких и откровенных разговоров с родителями. Родители «делали что нужно» для них (то есть, возили их в школу, покупали продукты и вещи), но если детям действительно хотелось или нужно было поговорить о своих чувствах, то беседа быстро превращалась в раздачу советов (делай то-то, не делай того-то), в конфликт (ты должен быть сделать это или то), или отрицание (на самом деле тебе не плохо, ты просто хочешь кушать или устал; поспи и утром все пройдет). Родители были «слишком заняты», чтобы поговорить. И, конечно, дети видели, что родители заняты, делая то или иное для детей, для семьи, по работе. Поэтому, если ребенок был с чем-то не согласен, то выходило, что он сам эгоистичный, неправильный, злонамеренный.

История Анны. Анна — красивая девятнадцатилетняя студентка колледжа, которая подрабатывает фотомоделью. Она обратилась за помощью по поводу дистимии и булимии. Анне и ее брату, Маршаллу, было, соответственно, восемь и одиннадцать лет, когда их разведенная мать решила присоединиться к духовенству. Это требовало шести лет учебы, интернатуры, и работы на пол-ставки.

«В начале у меня был хороший дом с двумя родителями, двумя машинами, собакой и кошкой, а теперь вместо этого бедненькая квартира, без питомцев, без папы и практически без мамы. Я ненавидела эту конуру. Нет, я была не против квартиры или всей этой бодяги с разводом. В конце концов, я сама хотела, чтобы они развелись. И я, и брат, мы оба хотели этого. Мой папаша был настоящим подонком. Он дурачил маму и плохо обращался с нами, так что мы были рады разводу. Ну и квартирка была в общем опрятная, только довольно потрепанная. Мой брат и я считали, что теперь мы остались втроем во всем мире, и что теперь мама станет ближе к нам, когда отца нет.

«Но после того, как у мамы случилось это большое религиозное переживание, она просто изменилась. Сразу. И очень ощутимо. Это стало походить на жизнь с совершенно чужим человеком! До этого, после развода мама не то чтобы пустилась во все тяжкие, но стала довольно крутой. Она села на диету, отпустила волосы и начала встречаться с мужчинами, ну все такое. Это было круто. Но все же она оставалась мамой, и мы с братом находили это довольно забавным. К ней вроде как вернулась юность.

«Но она была мировая мама. Она говорила с нами, действительно говорила. Мы могли рассказать ей обо всем. Наши друзья тоже любили ее. Даже несмотря на то, что мы стали жить довольно бедно после развода, ничего не изменилось. В нашем доме всегда болтались все наши друзья; все они любили маму, а она любила их. Тот год был классным. А затем, как я уже сказала, с ней случилась эта религиозная штука, и она стала другим человеком. Она снова начала учиться, чтобы стать священником, и у меня вдруг не стало мамы». (После этих слов, у Анны показались слезы.)

«Она была всегда занята. Церковными вещами. И всегда вокруг были эти странные священники; они вели долгие скучные разговоры до поздней ночи. Я пробовала дожидаться, пока они уйдут, чтобы поговорить с ней, но засыпала.

Или плакала, пока не засыпала. Потом мой брат начал подрастать и отдаляться от меня. Я понимала его. Я хочу сказать, он был подростком, а я была все еще маленьким ребенком. Но все равно мне было больно — я была так одинока.... У мамы был бог, у Марша были его приятели и его девчонка... а у меня не было никого.

«Иногда я пробовала заговорить с мамой, но в ответ она только говорила, что знает, что мне трудно, но что ей тоже трудно. Что так скучает по мне. После этого она, бывало, прижмет меня к себе на секунду, поцелует и пообещает побольше побыть со мной потом как-нибудь. Ха! Она скучала по мне! Просто шикарно! Никто не заставлял ее скучать по мне — она могла быть со мной, ей никто не мешал! Многое из того, что она делала, ее никто делать не принуждал.

Это не входило в программу. Она делала это, чтобы выглядеть хорошей. Так что, мне было больно и одиноко. Еще я злилась, я думаю. Я начала развиваться в девушку, когда мне стукнуло одиннадцать, и в тринадцать я уже жила половой жизнью. Я ненавидела это! Но (Анна рыдает)... тогда хоть кто-то меня обнимал и позволял поговорить с ним. Я забеременела и сделала аборт, когда мне было четырнадцать — за две недели до того, как моя мама была посвящена в духовный сан».

«При... посвящении она была похожа на святую. Каждый говорил тогда — они до сих пор постоянно говорят мне об этом — насколько она открыта, как с ней легко говорить... какая она заботливая.... Я не знаю. Думаю, я вижу это. Да, она такая — для них. «Каждый обожает мою маму. Она творит добро. Я знаю, что это так. Но — как Вы можете ненавидеть кого-то за то, что он служит богу? Я чувствую себя такой гадкой!»

Нечеткие границы

В нарциссической семье дети испытывают недостаток в правах. Они не являются владельцем своих чувств; их чувства не учитываются. Когда мы не имеем своих чувств, тогда и другим не нужно принимать наши чувства в расчет.

Такие вещи, как индивидуальная сфера личности, в нарциссической семье принимают совсем другую окраску. Например, в здоровой семье личное пространство, право на уединение уважается и поощряется: родители не входят в спальни или ванные без стука, они не слушают телефонные разговоры других, не читают почту других, и не позволяют детям нарушать свое собственное личное пространство. Существуют ясные границы, есть ясные правила, определяющие то, чего члены семьи вправе ожидать друг от друга.

В открыто-нарциссической семье может не быть никаких правил уважения личного пространства или уединения. Эти понятия могут быть совершенно неизвестны в таких семьях. Имущество, время, и сами тела могут быть собственностью родителя, того кто присматривает за детьми, или более сильного отпрыска. В доме, где отец осуществляет сексуальное насилие по отношению к одному или нескольким детям, например, идея личной неприкосновенности выглядит нелепой для жертвы инцеста. Если она не вольна распоряжаться даже своим телом, то уж подавно не имеет какой-либо иной собственности и прав. Не существует никаких границ того, что она может ожидать или требовать от других (тот есть ничего), и что другие могут ожидать или требовать от нее (то есть все).