«На вас обращены взоры всего мира. В этом пути с вами повсюду будут надежды и молитвы свободолюбивых людей», – говорил солдатам генерал Дуайт Эйзенхауэр, будущий президент США. И продолжал: «Вы сокрушите немецкую военную машину, ликвидируете нацистскую тиранию над угнетенными народами Европы и обеспечите самим себе безопасную жизнь в свободном мире». И снова о свободе: «Колесо истории развернулось. Свободные люди мира сообща шагают к победе».

Шестого июня 1984 года, в 40-летнюю годовщину второго фронта, Рональд Рейган произнес знаменитую речь у высоты Пуан-дю-Ок, которую с Ла-Манша штурмовали американские рейнджеры – из двухсот двадцати пяти парней в живых осталось только девяносто. Как и Эйзенхауэр, Рейган обращался к солдатам-ветеранам: «Я смотрю на вас, джентльмены… Почему вы сделали это?… Вы знаете, что есть вещи, за которые можно умереть. Можно умереть за страну, можно умереть за демократию, потому что это самая достойная форма правления, когда-либо изобретенная человеком. Вы все любили свободу. Вы все хотели побороть тиранию, и вы знали, что за вами были народы ваших стран».

Минимум крови и почвы, максимум – ценностей. И снова упоминание свободы, причем не в абстрактном, а в абсолютно прикладном значении: это ценность, за которую умирали, в том числе и на высоте Пуан-дю-Ок.

В одном из интервью Би-би-си Барак Обама обратился к той же теме, сказав, что «демократия, верховенство закона, свобода слова» являются «универсальными общечеловеческими ценностями», а не сугубо западными. Оговорившись при этом, что их все равно нельзя навязывать.

Примерно в той же логике рассуждал Гарри Трумэн, с которого ведут отсчет эпохе послевоенного вмешательства американцев в дела других стран. Однако надо понимать, что сразу после войны Трумэн рассуждал и действовал ровно в логике генерала Эйзенхауэра: он считал, что идеалы свободы необходимо защитить, в том числе и прежде всего от Советского Союза: «Мы выиграли войну, мы теперь обязаны обезопасить победу». Но при этом подчеркивал: «Политика, которая стоит того, чтобы ее называли американской, никогда не будет относиться к другим странам как к саттелитам. Демократические страны уважают мнение других, это основа их устройства».

По ту сторону будущего «железного занавеса» во времена открытия второго фронта тоже ценили свободу. Победить мог только внутренне свободный народ. А общая цель дает ощущение свободы.

Двадцать четвертого мая 1945-го на приеме в честь командующих войсками Красной армии Сталин произнес знаменитый тост за русский народ, где едва ли не покаялся перед ним, признав, что власть нарушила «общественный договор»: «Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это». Двадцать пятого июня 1945 года на кремлевском приеме в честь участников Парада Победы Сталин произнес другой тост, не менее известный, – за людей-«винтиков», на которых держится страна: «За людей, которых считают „винтиками“ великого государственного механизма, но без которых все мы – маршалы и командующие фронтами, грубо говоря, ничего не стоим». Это были слова напуганной власти, вроде бы готовой к послаблениям в пользу «винтиков». Но чем выше были ожидания, тем более жесткими и непререкаемыми оказались ответные заморозки. Интересно, что логику Сталина раскусил не кто-нибудь, а философ Александр Зиновьев, в то время капитан штурмовой авиации:

Словом, Сталин, в отличие от советского народа, имел в виду какую-то другую свободу. И уж точно не ту, за которую умирали те, кто пересекал Ла-Манш, «ковыляя во мгле». Тиран был благодарен «винтикам», но очень быстро закрутил гайки, чтобы «винтики»-победители много о себе не возомнили, приравняв себя к тем освободителям Европы, которые шли с Запада.

… Мне не нравилось подпевать – я стеснялся. Но тут иногда незаметно для других тихо включался в общий хор: «Путь далекий до Типперери»; «Нашел я чудный кабачок», с особым акцентом хора на

«И-о, и-о, если только конь хороший у ковбоя и пивные попадаются в пути»; было там и «Мы летим, ковыляя во мгле». Действительно – песенки восьмиклассников – десятиклассников 1940-х. «Мы летим, ковыляя…» была переведена, а затем спета Эдит и Леонидом Утесовым уже в 1943-м, «Типперери» и «Кабачок» исполнил Краснознаменный ансамбль Александрова в 1945-м, как раз тогда, когда мама и папа заканчивали школу. До чего дошло: эти песни входили в официальный музыкальный оборот тех лет…

Потом следовал этап русских романсов и современных лиро-эпических жанров. Хор как бы притихших к песне «Мы эхо…» друзей не был по формальным признакам слаженным. Но по голосам, трезвеющим во время пения, можно было понять, что люди, сидящие за столом – и есть «эхо друг друга».

Позже я пытался восстановить некоторые человеческие, речевые и прочие характеристики гостей по их записям в специальных домашних альбомах (иногда разрозненным, а с определенного возрастного порога тщательно кодифицированным) и лишь немного прибавил к своим личным впечатлениям, окрашенным ярким электрическим светом и записанным памятью снизу вверх, глазами ребенка.

В этих записях невозможно найти ничего экстравагантного: они могли быть смешными, наивными, восторженными, остроумными, пустоватыми, но отражали самую обычную жизнь и самые обыкновенные чувства людей послевоенных десятилетий, захваченных сентиментальной дружбой. Необычной была сама дружба: встречи проходили с 1945-го каждый год в последний день каникул – 10 января – в течение полувека.

… Потом гости уходили – и это была целая история со своим сюжетом. Они долго топтались в прихожей, неистовствовал туалет, слышались радостные выкрики, кто-то по-слоновьи шагал в коридоре в рваном ритме джазовой импровизации. Синкопы шагов сменялись грохотом встроенного шкафа, на который всем телом налегал кто-нибудь из потерявших равновесие гостей. Смачные прощальные поцелуи, осторожный стук захлопываемой родителями двери, на которой висела и позвякивала наша с папой коллекция значков (почему-то все были уверены, что я спал), деликатное проскальзывание на кухню бабушки и мамы, начинавших разбираться с грязной посудой, шипение крана и звон тарелок, которые непременно мылись в тот же вечер.