Похоже, этой ночью выспаться не получится.

Альберт катнул под диван, откуда, как ему почудилось, донесся шорох мыши, пустую бутылку и предложил:

— Спустишься послушать?

Обычно я с удовольствием внимал поэту, но сегодня предпочел отказаться.

— Боюсь, поэма о Прокрусте не то произведение…

— Брось! — отрезал Альберт, не принимая отказа. — Не будь таким ограниченным ханжой! Вот послушай вступление…

Можно было просто встать и уйти вниз, как я нередко поступал в пору увлечения Альберта любовной лирикой, но сейчас усталость давила вполне ощутимым грузом, и против своего желания я махнул рукой.

— Валяй! — и, запрокинув голову, уставился в потолок.

Альберт прочистил горло и с выражением произнес:

Живущий в ночи, но помнящий свет,

Не знаю, в чье тело сейчас ты одет,

Когда узнаю, тебе подарю

Тринадцать серебряных пуль…

В голосе поэта прорезались странные интонации, они западали в душу и бередили старые воспоминания, и я не удержался от короткого смешка.

— Что? — встрепенулся Альберт, враз растеряв сосредоточенность. — Чего ты ржешь?

— Кто ржет?

— Ты ржешь, как конь, Леопольд! — возмутился приятель, чрезвычайно щепетильно относившийся к оценке своих виршей. — Может, объяснишь, что именно тебя так рассмешило?

Поэт напоминал рассерженного учителя гимназии, отчитывающего нерадивого ученика, но я этой аналогией доводить его до белого каления не стал и неопределенно помахал рукой:

— Просто возникли смутные ассоциации. Как же там было… Тело — подарок небес?..

— Блейк?! — вскричал Альберт. — Ты говоришь о сходстве со стихами Уильяма Блейка?

— Просто возникла ассоциация…

— Ассоциация! — протянул Альберт, насупился и отвернулся. — Это только вступление, — проворчал он некоторое время спустя.

— Не обижайся, — примирительно попросил я.

Поэт развернулся, готовясь разразиться гневной отповедью, но тут в буфете звякнули бутылки.

— Чертовы крысы! — прорычал Альберт, в сердцах хватая одну из дуэльных сабель, что вместе с зонтами стояли в тубе из слоновьей ноги.

Я приподнялся на локте в ожидании бесплатного развлечения, но никаких крыс в буфете не оказалось, а шорох послышался уже из платяного шкафа.

Поэт грязно выругался, помянув весь крысиный род разом, открыл дверцу и резво отпрянул, когда под ногами у него прошмыгнул лепрекон-альбинос в зеленом сюртуке, гармошкой смятом цилиндре и ботинках с обрезанными носами.

В один миг коротышка оказался рядом с буфетом, схватил крайнюю бутылку и с проворством мартышки взлетел на антресоль. Там зубами выдернул пробку, принюхался и расплылся в блаженной улыбке:

— Абсент! — Он приложился к горлышку, шумно выдохнул: — Драть, хорошо! — И глянул на меня с нескрываемым превосходством. — Амброзия, Лео! Нектар!

Голову прострелила острая боль, я страдальчески стиснул ладонями виски и зажмурился в надежде, что наваждение сгинет само собой, но — тщетно.

— Леопольд, — дрожащим голосом произнес Альберт, — мой абсент!

— Жадина! — Лепрекон высунул длинный бледный язык, достал кисет, бумагу и принялся крутить сигаретку. — Противный гадкий жадина! — бормотал он, сплевывая попадавшие на язык крошки табака.

Поэт растерянно опустился на диван и повернулся ко мне:

— Я брежу, да? Лео, не молчи, скажи хоть что-нибудь!

Вместо меня отозвался лепрекон.

— Огоньку? — промычал он, зажав самокрутку в уголке рта.

— Сгинь! — потребовал я.

Два раза просить не пришлось; в мгновение ока альбинос спустился с антресолей и выскочил за дверь.

— Раз ты его тоже видел, это не бред, — рассудительно отметил Альберт и, позвякивая горлышком бутылки о край стакана, налил себе вина. — Что это было, Лео?

Я вздохнул.

— Иногда у детей появляются воображаемые друзья, которых не видит никто, кроме них самих, — произнес я, разглядывая трещины в побелке потолка. — Так вот, Альберт, в этом нет ничего страшного. Это нормально. Проблемы возникают, когда твоих воображаемых друзей начинают замечать другие.

Поэт подавился вином и уставился на меня в крайней степени изумления.

— Эта образина — твой воображаемый друг?!

— Друг детства, — подтвердил я. — Не видел его с пяти лет. Понятия не имею, с чего он вернулся. Должно быть, дело в хроническом стрессе.

В хроническом стрессе и обострении аггельской чумы.

— Он всегда был таким… экстравагантным? — спросил Альберт, промакивая забрызганную вином сорочку.

— Обычно мы играли в шахматы, — улыбнулся я полузабытым воспоминаниям. — Или забирались на крышу и смотрели оттуда на город. Вырезали из коры кораблики и запускали в фонтане. Бегали по саду, играли в прятки. Выигрывал я нечасто…

— Вот черт, — выдохнул поэт. — Но почему лепрекон?

— Понятия не имею, — сознался я. — Возможно, дело в ирландских корнях одной из бабушек. Она читала мне на ночь сказки.

— А что у него с ботинками?

— В детстве мне жали сандалии. И не спрашивай о цилиндре — просто не знаю, откуда он взялся.

В этот момент музыка внизу стихла; Альберт допил вино и принялся собирать в одну стопку разбросанные по столу бумаги.

— Ты полон сюрпризов, мой друг, — покачал он головой.

— И это у меня в воздыхательницах таинственная незнакомка? — не удержался я от ответной шпильки.

Поэт махнул рукой, небрежно повязал яркий шейный платок и достал из шкафа визитку.

— Так понимаю, на твое присутствие можно не рассчитывать? — искоса глянул он в мою сторону, встав перед зеркалом.

— Нет! — отрезал я.

— Как только можно быть столь приземленным… — фыркнул Альберт и отправился читать стихи.

А я остался лежать на оттоманке. Лежал, смотрел в потолок и ломал голову, как отыскать убийцу банкира, прежде чем это сделает полиция. Сыщики из Третьего департамента не станут отвлекаться на мифическое возвращение Прокруста. Они изучат улики и в самом скором времени начнут — если уже не начали! — розыски приезжего левши, высокого и худого. И в отличие от меня, полиции достанет сил и возможностей перетряхнуть все гостиницы и доходные дома, где мог остановиться заезжий оборотень.

Оставался лишь один шанс опередить следствие — понять, что именно убийца добивался от банкира и как это связано с налетом на банк.

С этой мыслью я и уснул.

Проснулся поздно, с затекшей от неудобной позы шеей.

Уселся на оттоманке и с удивлением отметил, что Альберт уже успел куда-то убежать. Тогда протиснулся мимо дивана к окну, отдернул штору и кивнул, получив подтверждение своей догадки, — собирался дождь, небо затянули рыхлые серые тучи. Показалось, будто на улице поздний вечер.

Альберт не выносил прямых солнечных лучей, но в такую погоду чувствовал себя полным сил. А у меня ломило затылок.

Постояв перед зеркалом, я придирчиво оглядел свою осунувшуюся физиономию, с немалой долей облегчения решил, что алый отсвет глаз начинает сменяться прежней бесцветной светлостью, и нацепил на нос темные очки. Застегнул пиджак и с курткой в руках выглянул за дверь в поисках сапог.

Сапоги оказались вычищены и натерты ваксой.

Когда спустился на первый этаж, уловил тяжелый запах перегара, не помогали даже распахнутые настежь окна. Припадая на отбитую ногу, я доковылял до двери, но столики уличного кафе еще не накрыли, пришлось отправить крутившегося поблизости мальчишку в ближайшую кофейню и вернуться к бару.

— Куда подевался Альберт? — спросил у протиравшего стойку племянника хозяйки. — Очередная воздыхательница украла?

— Не знаю, — качнул головой черноволосый и курчавый паренек, — но перед уходом он посылал в цветочную лавку за букетом роз.

— Транжира, — усмехнулся я и попросил налить кофе.

Прибежал мальчишка, я забрал у него яблочный штрудель и поднялся в апартаменты поэта. Дольше необходимого задерживаться в пропахшем духами, перегаром и потом помещении не хотелось.