— Простите, Бастиан, что вы сказали? — изумился Морис Ле Брен.

Я был ошарашен ничуть не меньше главы сыскной полиции; подобное высказывание вполне тянуло на государственную измену; вдвойне удивительно было слышать его из уст того, кому полагалось искоренять крамолу по долгу службы.

Старший инспектор нашего удивления, казалось, не заметил.

— Кровь падших чужда людям, — наставительно заявил он. — Она будто кислота, залитая в механизм часов. Сколько сиятельных умерло от аггельской чумы? Сколько превратилось в калек и лишилось способности к деторождению? У ее императорского величества из всей родни одна только внучка!

— Меньше наследников, меньше грызни за трон, — возразил Ле Брен, промокая платочком вспотевшую шею.

— Это так, — согласился Бастиан Моран, — но кровь не вода. У ее императорского высочества больное сердце, а врачи за последние годы хоть и достигли серьезных успехов в трансплантологии, но для пересадки органов требуется подходящий донор. Не просто сиятельный, а близкий родственник. Иначе происходит отторжение тканей.

— Отторжение? Вы говорите о трансплантологии?! — опешил глава сыскной полиции. — Это немыслимо! Отдать наследницу престола под нож этим живодерам, подумать только! Как можно вырезать из человека живое сердце? Как можно даже помыслить об этом?!

— Наука не стоит на месте, — пожал плечами Бастиан Моран и подлил масла в огонь. — И тело человеческое не подарок небес, а всего лишь инструмент.

Ле Брен вытер платком покрасневшие щеки и с выражением произнес:

— Вот уж не думал, Бастиан, что вы механист до мозга костей!

Старший инспектор заметил неосторожную улыбку, скользнувшую по моим губам, и немедленно потребовал объяснений:

— Констебль, что вас так развеселило? Вам неизвестно значение слова «механист»?

— Известно, старший инспектор, — почтительно ответил я. — Только вы, скорее, провокатор, нежели механист.

Начальник сыскной полиции не удержался от возмущенного фырканья, а вот Моран предъявлять мне претензий не стал и лишь похлопал коллегу по плечу.

— Извини, Морис, не зря говорят, что привычка — вторая натура. Увлекся. Не принимай на свой счет.

— И в мыслях не было, — ответил Ле Брен и направился к лестнице. — Бастиан, я надеюсь, мы здесь уже закончили? — обернулся он на полпути.

— Это все, констебль? — уточнил старший инспектор.

— Мне больше нечего вам сказать, — ответил я и двинулся вслед за главой сыскной полиции.

— Что ж, пусть будет так.

Мы поднялись из подвала, и уже там я напомнил:

— Исаак Левинсон рассчитывает получить материалы по налету на банк.

— Подъем броневика грабителей назначен на четыре часа, — оповестил меня Ле Брен и нехотя пообещал: — Я распоряжусь, чтобы к этому времени для вас подготовили копии протоколов.

— Будьте так любезны, — кивнул я и повернулся к Бастиану Морану.

— Вы свободны, констебль, — отпустил меня тот.

Покинув дом, мы вышли за ограду особняка, и полутьму раннего утра немедленно разорвала ослепительная магниевая вспышка. Пока все пытались избавиться от мельтешивших в глазах серебристых отблесков, газетчик сгреб в охапку штатив громоздкого фотоаппарата и перешел на новое место. Ассистент насыпал на полку очередную порцию горючего порошка и поспешил вслед за ним.

— Вы и в самом деле очень предусмотрительны, детектив-констебль Орсо, — высоко оценил Бастиан Моран мою идею оповестить о случившемся не только полицейское руководство, но и редакцию «Атлантического телеграфа». Он закурил и многозначительно добавил: — Но, к вашей беде, еще и непомерно тщеславны…

Я пропустил это замечание мимо ушей.

Быть может, я действительно самую капельку тщеславен, да только кто из нас без греха?

2

Вот каким я не был, так это наивным. Рассчитывать на поездку в самоходной коляске больше не приходилось, поэтому, откланявшись, я с обреченным вздохом захромал по переулку в поисках свободного извозчика. Но тщетно; увы, улицы были пусты.

Нестерпимо разболелась отбитая при прыжке нога, и подъем на Кальварию стал представляться мне деянием, равным посмертному проклятию Сизифа, поэтому при всем желании поскорее очутиться в постели я смалодушничал и отправился в греческий квартал. И хоть «Прелестная вакханка» в столь ранний час была заперта, колотил в дверь до тех пор, пока ночной сторож не выглянул на шум и не запустил меня в зал, где после вечернего представления еще стоял дух разгоряченной толпы, сигаретного дыма, терпких благовоний и перегара.

Пошатываясь, я поднялся на второй этаж и толкнулся в апартаменты поэта с опасением застать там пьяную оргию, но нет — на Альберта снизошло вдохновение. Склонясь над залитым вином столом, он будто в горячечном бреду что-то часто-часто бормотал себе под нос и торопливо переносил переполнявшие его рифмы на писчую бумагу. Многочисленные черновики громоздились на краю стола, валялись на полу и в мусорном ведре.

На шум распахнувшейся двери поэт даже не обернулся, а я не стал его отвлекать, да и вряд ли сумел бы это сделать, не прибегая к выстрелу в потолок. Молча снял пиджак, повесил его на ручку одного из ящиков секретера и устроился на оттоманке.

Спать!

Проснулся ближе к полудню. Зуд вдохновения к этому времени уже оставил Альберта, он развалился в кресле у распахнутого окна и поправлял здоровье содовой и апельсиновым соком.

— Извини, Лео, — повернулся поэт, заслышав скрип пружин, — я не помню, как ты пришел. — Он потеребил цепочку карманных часов, которую по-прежнему оттягивало увесистое студенческое кольцо, и спросил: — Так где все же ты умудрился отыскать мой перстень?

— Ерунда, — отмахнулся я и, памятуя о сдвинутой поэтом со своих мест мебели, не стал врать о глубокой щели в полу. — Кто-то сдал его в ломбард. Один мой товарищ опознал кольцо по описанию.

— Вот пройдохи! — восхитился Альберт мастерством выдуманных мной жуликов. — На ходу подметки режут!

— Если только ты сам не снял его на спор, — пошутил я и, желая поскорее закрыть скользкую тему, спросил: — Не пора ли нам подкрепиться?

Поэт откровенно позеленел.

— Не думаю, — покачал он головой. — Проклятье! Куда подевалась Кира? Она делала лучший в моей жизни сорбет!

Я поднялся с оттоманки, снял с ручки секретера пиджак и не удержался от усмешки:

— Полагаю, не только сорбет.

Альберт досадливо поморщился:

— Зря смеешься. Сорбет был просто исключительный.

— Я оценил, да. Выходи, буду ждать на улице.

— Тебе разве не надо на службу? — удивился поэт.

— Не сегодня, — покачал я головой.

Вообще, стоило бы прямо с утра повидаться с Исааком Левинсоном и ввести его в курс дела, но я решил отложить визит в Банкирский дом до вечера, когда на руках уже будут предварительные результаты расследования.

Внизу я заказал кофе, яичницу и тосты, занял один из столиков перед варьете и поудобнее устроил отбитую ногу. Глядя на канал, мутную воду которого время от времени рассекали тяжело груженные лодки, без лишней спешки позавтракал, потом стал пить кофе с бисквитным печеньем.

Альберт Брандт соизволил спуститься лишь через час. Он с недовольной гримасой глянул в пасмурное небо, надвинул шляпу и заявил:

— Обыкновенно я не имею привычки появляться на людях в столь раннее время.

Я с усмешкой кивнул:

— И в самом деле, еще только первый час дня…

— Что у тебя на уме? — спросил поэт, усаживаясь напротив.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Просто надо как-то убить время. На четыре часа у меня назначена встреча, решай сам, что можно предпринять.

Альберт поморщился.

— Куда пойти с человеком, который не пьет? В музей?

— Может, сходим на ипподром? — произнес я неожиданно даже для самого себя.

Поэт только головой покачал.

— Лео, если ты настолько стеснен в средствах, что готов положиться на благосклонность Фортуны, со следующего гонорара могу ссудить тебе немного денег.