— Слышал, — подтвердил сиятельный.

— Так вот, у дяди остался обрывок принадлежащей мне фотокарточки. Этот обрывок полиция обнаружила среди вещей графа на месте крушения дирижабля. Хотелось бы его вернуть.

Фридрих фон Нальц с сомнением посмотрел на меня, явно решая: выставить за дверь сразу или выяснить подробности и уже потом выставить за дверь; пересилило профессиональное любопытство.

— Что изображено на этом снимке, виконт? — спросил главный инспектор.

— Моя бабушка и мама, — ответил я чистую правду. — Снимок старый, сорокалетней давности, а у меня не осталось ни одной фотокарточки мамы до ее замужества. Родня была против брака, все снимки после переезда остались у графа и графини. Да, собственно, это и снимком назвать сложно, на том обрывке одни лишь ноги. Большая часть фотокарточки находится у меня, хотелось бы ее восстановить.

Старик смягчился.

— Как же такое получилось? — поинтересовался он уже не столь строго.

— В последнюю нашу встречу мы с графом немного повздорили, — пожал я плечами. — Но если сомневаетесь в моих словах, попросите кого-нибудь проверить опись вещей при моем последнем задержании, обрывок снимка был тогда при мне.

— Не вижу причин сомневаться в ваших словах, виконт, — объявил Фридрих фон Нальц. — Скажите лучше вот что: этот снимок имеет какую-нибудь ценность для прямых наследников графа?

Я развел руками.

— Какова ценность обрывка фотографии с ногами бабки и тетки? В любом случае подобными фотографиями у графа был завешан весь кабинет. А мне она дорога как память.

Главный инспектор поколебался, но недолго. Старик решил расплатиться по счетам, посчитав обрывок старой фотокарточки вполне приемлемой для этого ценой.

Он поднял трубку телефона, велел соединить с Морисом Ле Бреном и приказал исполнить мою просьбу.

— Идите в канцелярию, виконт, — объявил главный инспектор, выслушав ответ главы криминальной полиции. — И еще раз благодарю за помощь в освобождении Елизаветы-Марии.

— Это был мой долг, — улыбнулся я, хоть сердце при упоминании имени дочери главного инспектора и пронзила острая боль.

Откланявшись, я покинул кабинет и поспешил в канцелярию, пока старик не передумал или кто-то из его подчиненных не заподозрил неладное. Медлить в таких делах не стоило.

Но обошлось. Безмерно удивленный полученным приказом рыжеусый детектив-сержант под роспись передал мне обрывок фотографии и попытался пристать с расспросами; я разговаривать с ним не стал, расписался в журнале и поспешил на выход.

Пока шагал до проходной, зубрил записанные ровными столбиками комбинации цифр, затем спрятал драгоценный обрывок фотокарточки в бумажник, поймал свободного извозчика и велел ехать в греческий квартал.

Да! Меня переполняли эмоции. Хотелось выплеснуть их, поделиться переживаниями хоть с кем-нибудь, а с кем еще, если не с Альбертом? Пусть всей правды нельзя говорить и ему, но кто-то же должен был разделить мою радость! Мою радость и… мою печаль.

Я вспомнил о прощальных словах Елизаветы-Марии фон Нальц и помрачнел.

На окраинах вновь сверкали молнии, дождь усилился, улицы понемногу пустели, лишь стучали стальными колесами по стыкам рельсов громады паровиков да цокали копытами по мокрой мостовой лошади, а вот прохожие попадаться навстречу почти перестали. Оно и немудрено — на город вновь надвигался шторм, ветер свистел меж домами и завывал в печных трубах. Все, у кого была такая возможность, пережидали непогоду дома, мне же возвращаться в пропахший мертвечиной особняк не хотелось просто до скрежета зубовного.

Да и зачем? Меня там больше ничего не держало. Ничего, кроме старого томика «Приключений Алисы в Стране чудес».

Отпустив извозчика, я прошел в варьете, привычным движением стряхнул с котелка воду и небрежно кивнул хозяйке.

— У себя? — спросил, ткнув пальцем в потолок.

— Сильно не в духе, — сообщила та в ответ.

Я только посмеялся. Поднялся на второй этаж, распахнул дверь и с порога объявил:

— Альберт! У меня чудесные новости: я получил наследство!

Поэт никак на это не отреагировал. Продолжил стоять и смотреть в окно.

— Что-то случилось? — поинтересовался я тогда.

— Случилось, — кивнул Брандт, обернулся, и его светящиеся глаза пронзили полумрак помещения двумя бесцветными огнями. — Ты лгал мне, Лео! Я полагал тебя своим другом, а ты мне лгал!

— По поводу? — уточнил я.

— Не лицемерь хоть сейчас! — рявкнул поэт. — Я все знаю!

«Вот дрянь», — едва не выругался я, сообразив, чем именно вызван этот приступ бешенства, но все оказалось много хуже.

— Она сказала, что не может быть со мной! Сказала, будто дала тебе слово, что она — твоя собственность до скончания дней! Это бесчестно, Лео!

— Подожди! — попытался я вклиниться в монолог поэта. — Все не так!

Альберт меня просто не услышал.

— Ты воспользовался неопытностью и растоптал девичью невинность, разрушил ее мечты! Она рассчитывала на мою помощь, но ты не позволил ей и этого!

— Что за бред?! — выкрикнул я и вдруг понял — действительно, бред.

Поэт был не в себе!

— Мы можем разрешить этот вопрос лишь одним способом, — продолжил тем временем Альберт Брандт, взял со стола дуэльные сабли, положил одну на пол и резким тычком ноги отправил ее ко мне. — Защищайся!

— Стой! — крикнул я. — Альберт, остановись! Это же я! Сколько лет мы знаем друг друга? Хотя бы выслушай для начала!

Поэт покачал головой и вдруг сильным грудным голосом произнес:

— Возьми саблю и защищайся, черт тебя дери!

Чужой талант навалился и попытался поработить волю, заставляя шагнуть вперед и выронить трость. Но за оружием я наклоняться не стал.

— Нет!

— Возьми ее! — вновь потребовал Альберт, вздымая к потолку собственный клинок. — Немедленно!

Он точно был не в себе, а я не мог ни выстрелить в него, ни сбежать, оставив в таком состоянии. Я мог только поднять саблю и защищаться, но делать этого не стал, как ни понукала к тому чужая воля.

— Ты околдован, Альберт! — крикнул поэту. — Очнись!

— Я околдован? — рассмеялся тот. — Я встретил любовь всей своей жизни, а ты украл ее у меня! Но мы будем вместе, несмотря ни на что!

Альберт Брандт всегда имел склонность к авантюрам и всякий раз влюблялся до потери памяти; суккуб легко сыграла на его чувствах. Поэт горел желанием порубить противника на куски и намеревался претворить это желание в жизнь.

Либо он убьет меня и угодит на виселицу; либо я подстрелю его и навсегда лишусь единственного друга. Елизавета-Мария расставила идеальную ловушку.

— Защищайся! — вновь приказал поэт, и сила его таланта принудила потянуться к оружию, но тут из-под дивана выкатилась пустая бутылка; она уткнулась в сапог Альберта и заставила на миг опустить к полу взгляд сияющих глаз.

Я колебаться не стал; схватил с полки давным-давно забытый там бильярдный шар и левой рукой со всей силы швырнул его в поэта. Угодил точно в лоб; голова Альберта мотнулась, ноги подкосились, и он рухнул на пол.

Ничего! Чем подвижней психика, тем крепче череп. Поэты в этом плане, скорее, подтверждение правила, нежели исключение.

И точно — нащупать пульс на шее Альберта получилось без особого труда.

Живой.

В этот момент из-под дивана выбрался лепрекон, он отряхнул пыль со своего смятого гармошкой цилиндра и ухмыльнулся:

— Драть, ну и грязь у него там!

— Что ты здесь забыл? — спросил я, но сразу махнул рукой. — Не важно, лучше даже не отвечай.

Лепрекон и не стал; вместо этого он полез в буфет за ромом.

А я поднял трость, сбежал на первый этаж и, небрежно отсалютовав на прощанье хозяйке заведения, вышел на улицу. Но домой не поехал, отправился навестить Александра Дьяка. У меня появилось к нему одно неотложное дело.

Когда заглянул на задний двор лавки «Механизмы и раритеты», изобретатель уже закончил паять радиатор и с законной гордостью продемонстрировал мне работу.