Я налил в кружку воды из бачка и почувствовал вкус алюминия, посмотрел на кружку, на ее сероватый блеск и погладил ее. Никогда я не думал, чего стоит алюминий.

А в конторе кто-то вспомнил о Корецком, геологе, погибшем недавно на Нижней Тунгуске. Третий раз я слышу о нем. Это, оказывается, был ученый-бокситчик. Он еще жив в памяти этих людей. Говорят о нем, будто ждут приезда. От рассказов и сам начинаешь видеть его…

Вот штормовой Енисей. Блеклая каемка тайги и тусклые огоньки деревни. Шлепает вечерний дождь, и волна стегает в лодку. А она на середине реки и никак не может уйти к берегу, потому что отказал мотор.

Корецкий достает инструменты и копается в моторе со спокойствием часовщика, сидящего в тихой мастерской. Волна окатывает по пояс. Корецкий выронил какой-то болтик и домашним, совсем тихим голосом просит Савинова поискать на дне лодки. А сам при свете карманного фонарика что-то развинчивает, собирает, постукивает и насвистывает песенку. Иногда тихонько посмеивается, приговаривая: «Э… э… э… не годится так выскакивать из гнезда, не годится. Нехорошо, брат, нехорошо. Сейчас тебе головку подкрутим… Иди-ка сюда».

Мокрый шквал бил по рукам. Берегов давно уже не видно. Савинов одной рукой отливал воду, а другой держал фонарик.

— Женя, не ругайся и не волнуйся, — говорил Корецкий, откладывая в сторону инструмент. — Мы же не на свидание идем и не автобуса дожидаемся. От этой старой машинки зависит жизнь. Тут только спокойствие поможет.

И он исправил мотор.

А в другой раз еще чище получилось. Вот Корецкий после тяжелого маршрута спит в катере под брезентовым тентом. Моторист, озорной малый, когда подходили к острову, заметил медведя, переплывающего Ангару. Направил катер на зверя. Тот— обратно, к острову. Моторист решил отогнать его на середину и начал кружить вокруг. И тут катер, видно, задел мишку — поранил или ударил. Медведь ушел под воду. Моторист остановился, вылез из кабинки, стал наблюдать, где он вынырнет. Косолапый вырвался у самого борта и с рычанием, ловко, словно заранее все продумал, зацепился лапами за борт и полез наверх.

Только здесь парень рассмотрел, какой это огромный зверь. Катер накренился и едва не черпнул воды. Медведь перевалился на палубу у кормы. Моторист не выдержал, с криком бросился в реку и поплыл к острову. Дрожащий, выгреб к кустам, лег на песок, закрыл голову руками, не решаясь посмотреть, что чудовище сделало со спящим геологом.

И вдруг голос Корецкого:

— Саша, да где ж ты? Э, куда тебя занесло! Сейчас я подрулю.

Оказалось, крик моториста все же разбудил его. Он проснулся, как раз когда медведь просовывал башку под тент. Корецкий нашарил под головой в рюкзаке пистолет и в упор высадил почти всю обойму в голову зверя.

…А это осенью, когда «упал комар» и ветер сбивает мошку. Из-за озера, перечеркнутого искрами березовых листьев, проглядывает поселок. Устроившись на поваленной лиственнице, Корецкий пишет этюд. Ему нравится еще раз все создавать на полотне. Будто мало того, что построено и можно на память назвать всякое бревно и каждый шов у палаток.

В который раз он слышит, как за спиной раздвигаются кусты. Глядит искоса, не поворачивая головы, и видит мальчишку Леню, что живет у аэродрома, на краю поселка. Стоит оглянуться — он пропадает в кустах.

Закончив этюд, Корецкий обошел озеро и к поселку выбрел через болотце, как раз напротив домика Лениных родителей. Мальчишка был дома. Он совсем оробел и ни слова не сказал на расспросы. А мать достала из ларя два розовых альбома с ленточками и пачку тетрадочных листов. Там лепились друг к другу филины, вертолеты, лисицы, бульдозеры и бурундуки. Леня заплакал и уткнулся в кровать.

В воскресенье Корецкий устроил в конторе выставку. По стеллажам с образцами протянули струганые доски и на них прикрепили рисунки. На дверях магазина и почты вывесили афиши, написанные на кусках бумажного мешка.

Но Леня еще долго дичился. Потихоньку, медленно привык и привязался. В лаборатории смотрел, как Корецкий делает пробы пород, в конторе слушал разговоры и рисовал на бланках, летал с ним на вертолете в тайгу и ходил туда, где пробивают дорогу на ближний участок. Всегда Корецкий находил ему занятие: следить ли, как в тигле на плите бродит глина, высматривать ли перекрученный корень сосны, похожий на дракона, отыскивать ли гнезда птиц. Больше же всего любил геолог смотреть, как Леня рисует, и всегда расспрашивал, почему так, а не этак, и никогда не поправлял.

Он взял рисунки в Москву, и на другой год мальчишку приняли в какую-то особую школу, где учат маленьких художников.

Савинов еще вспомнил, что Корецкий говорил как-то о разных профессиях и судьбах людей. Будто за свою историю человечество все дальше уходило от природы. Рождались специальности, никак не связанные с землей, с добычей. Очень многие люди стали заниматься лишь переработкой того, что другие взяли у природы: руд, минералов, угля и нефти. Но трудности, опасности жизни, которые в давние времена грозили каждому, остались и теперь. Только ложатся они на плечи одних поисковиков, на тех, кто по профессии должен быть в неосвоенных местах.

И какая бы ни была техника, все равно подступают к человеку неожиданные и опасные силы, и остается он с ними один на один, с голыми руками, точно с кремневым топором. Забросят в таежную нежилую даль с комфортом, на вертолете, а потом как хочешь пробирайся. И весь смысл работы в этом — идти, плутая и высматривая сквозь облако беспощадной мошки, где и что кроется под землей. И столько всяких случайностей на пути, столько трудностей, что ничем ты поди и не отличаешься от одетого в шкуры далекого предка. Морозы ли застанут, ураган ли, пожар — чем защититься?

Но вот пройдут разведчики, покажут, где железо или бокситы, а там и строители начнут свое дело. Им тоже сначала не просто, но уж легче. Они хоть твердо знают место, где работают сегодня, завтра и через год.

И лезут уже в рудники шахтеры. И металлурги получают руду. Эти живут в городах, и до природы им нет дела. Все равно им, дождь ли, зима ли, ненастье или солнце. Отработал смену — и дома. Они видят природу лишь в кино да по телевизору. Ну еще если на лыжах в лесок выберутся, а то с палаткой летом, на ночевку — вот и все. И по-другому им нельзя. А нам, поисковикам, разведчикам, тоже по-другому нельзя. Свое дело у каждого. Так получилось: куда тебя занесло или что нравится, тем и занимаешься.

VIII

Самолет выскочил из-за леса, придавленного серыми мешками облаков.

Вытирая о скобу на крыльце щегольские ботинки, летчик крикнул сгрудившимся в дверях людям:

— Нашел! Все шестеро у костра. Помахали руками, живы-здоровы. А место трудное — трясина, березняк.

Он подошел к столу и показал на карте.

— Черт их занес! — весело ругался Савинов. — Надо со стариками потолковать. Туда не проберешься ни с какой картой, если пути не знаешь.

Савинов пошел в поселок. Я увязался за ним. Возле дома он предупредил меня:

— Здесь живет Кулаков. Увидишь его — не удивляйся и не расспрашивай ни о чем. Ему шею испортили в немецком лагере во время войны.

Старик обедал. Сидел он неестественно прямо и, когда подносил ложку ко рту, всем телом наваливался на стол.

Сдвинули чашки. Савинов достал карту. Старик не мог в ней разобраться. Очень, говорит, мелко, и в глазах рябит.

— Константин Яковлевич, как же быть-то? — тихо спросил Савинов. — Мы сейчас пойдем, но ведь и сами там можем застрять и проплутать можем… Места уж очень трудные и неразведанные. А у ребят последняя корка на счету.

Кулаков словно не слышал. Неподвижно и прямо сидел он у окна. Лишь иссеченные морщинами щеки и синеватые губы едва заметно шевелились. Он что-то шептал себе под нос.

— Так что же делать будем, дед? — вздохнул Савинов.

— Посмотреть мне надо, где они.

— Легко сказать «посмотреть».

— Хоть глазком бы взглянуть. — Голос Кулакова по-петушиному жалко сорвался. — Харчи будешь им слать и меня с летчиком устрой. Я только посмотрю…