— Федя… приехал…
Она встала, подалась ко мне… И остановилась, отвернувшись к окну. И, не глядя на меня, звонко, заученно как-то сказала:
— Уходи. Хватит… баловства…
А сама чуть не плачет. Держится за косяк окна, смотрит на улицу.
Так больно резануло меня это «баловство». Очень неправильное, плохое, лишнее слово. Она придумала его с досады, из желания вернуть время, когда мы не знали друг друга. Но разве для нее это было лучшее время? Разве не обрадовалась она только что, когда увидела меня?
Я подошел, Вера отстранила меня, села на пол, спрятала лицо в колени.
— Уходи, уходи, уходи…
Никогда она не встречала меня так. Что-то случилось. Я тихонько вышел из избы.
Мятежно и горько на душе. Все порвалось и растрепалось. Я и раньше понимал, что ей трудно. В моих приездах для нее радости, может, немногим больше, чем горечи, и только из-за этой единственной светлой капли она не прогоняла меня. Я знал про эту каплю и сначала пользовался этим. Понимал, что делаю плохо, и Николай Нилыч с самого начала мне про это говорил…
Но теперь-то ведь все перевернулось, я приехал сам не свой. Такой радости и такой боли никогда еще не было у меня. А она прогнала…
Крутые, густо-синие тучи придавили Ангару, прижали наш дом к черным камням. Тишина, а мне кажется, будто ветер остро обдирает лицо и мурашки бегут по спине.
Ладно. Пойду. Тяжко и тревожно. И все видится: Вера сидит на полу, уткнувшись лицом в колени.
А там, в камнях, грибок на тонких ножках, таежный человечек Серьга. Он смотрит на реку, на черную воду, на зеленые острова. По-своему он все знает. Он ревнует мать ко мне, а иногда и ненавидит меня, хотя я ему никогда ничего плохого не сделал. Его маленькие поступки казались мне подтверждением Вериной любви. Было время, когда меня его ревность настораживала больше, чем неожиданная нежность Веры.
Я медленно побрел к берегу. Встал рядом с Сережей, заглянул за сетку. Верины глаза пристально посмотрели на меня, и мальчишка отвернулся. Это была еще капелька горечи.
Я пошел к себе. Рюкзака в тамбуре не оказалось. Знаю: Николай Нилыч унес его в дом.
Из двери ударило сытным теплом. В большой комнате никого. За перегородкой стук ложек и голоса. Я отодвинул занавеску. Наши все здесь. И незнакомые есть. Хорошо. Николай Нилыч не сможет сразу начать свои нравоучения…
Подсел к столу. И вдруг повариха Зина тащит стакан и наливает до половины водкой. А на обгрызенном блюдечке нарезан лимон. Не маринованный, а живой, свежий лимон. Вот так штука! Небывалый обед. Видно, правда, что кончается сезон… И сжимается сердце. И безнадежно щемит, и больно «сосет» мысль о долгой разлуке.
Но пока-то Вера здесь, рядом. Я пойду к ней вечером. Да, обязательно пойду. Тогда все прояснится и развеется.
Мне сразу стало легче. Бывает ведь, что в самую серую и слякотную погоду ветер сдирает облака, засвечивает синее небо и ясную зорю. Так у меня мысль о близости Веры вдруг колыхнула все тепло и всю радость, которые дала мне эта женщина. Сделалось спокойно и звонко, точно в осеннем лесу. Я стал ждать вечера, насыщаясь теплом и обедом, присматриваясь к незнакомым, прислушиваясь к их домашним, добрым словам.
Николай Нилыч сидел у окна. Он копался в железном ящике с пленками и разными принадлежностями для съемки. Я спросил, не помочь ли ему. Он внимательно посмотрел на меня, словно врач на больного, и покачал головой.
Мне сделалось душно в тепле. Я вышел на крыльцо. Есть радость и наслаждение стоять вот так на ступеньках у двери и знать, что можешь вернуться в дом, когда захочешь. Только покажется, что резок ветер, хлопнешь дверью — и в тепле. А если дождь — тоже. И если ночь. И если заморозок…
И вдруг за спиной:
— Федя!
Это Николай Нилыч. Сейчас начнет… Я оборачиваюсь и вижу его голубые пронзительные глаза.
— Опять туда? — кивает он в сторону Вериного дома.
Я хочу ответить ему порезче, но чувствую, что злобы нет. Николай Нилыч смотрит мне в глаза, смотрит не мигая, будто хочет влезть в мою голову и разобраться, что там творится. Я не отвожу взгляда. Знаю: не влезть ему и не разобраться. Сам не могу ни в чем разобраться…
Вот он говорит: у Веры дети и муж. Верно, дети и муж. Он говорит, что ей мучительно быть в таком двойственном положении. Знаю, мучительно. Он говорит: мои чувства к ней начались случайно. Правильно, случайно. Все, что говорит Николай Нилыч, верно, правильно. И все неверно и неправильно, потому что я люблю Веру.
Жизнь не всегда идет по правильному пути. Это как в маршруте. По карте посмотришь — такая простая, верная дорога, а сойдешь на берег — нет никакой дороги. И плутаешь по тайге, ломаешь ноги… Если бы даже меня силком увезли отсюда, все равно вернулся бы, потому что иначе не могу прожить. Прогнала меня Вера, а я приду к ней. Приду. Мне запомнилось, как радостно она метнулась ко мне перед тем, как прогнать. Вся она в этом движении. О нем не расскажешь, а оно для меня и для нее яснее любых слов.
Понимаю: со стороны все это незаметно. Со стороны тому же Николаю Нилычу видно только то, что называют разными дурными именами. Много напридумано тут названий, но все они сейчас для меня как шелуха. Не пристают они к тому, что растет в душе, отскакивают и падают сухими листьями.
— Не надо больше, Николай Нилыч! Не надо…
Я пошел к сопкам. Туда вела заросшая травой дорога, которую уже начала глодать тайга. Если уходят люди, приходит тайга. Она заметает все следы и все ровняет, как пожар. Съеденные тайгой дороги узнаешь только возле ручьев, где лежат пустые бревна мостов. Они, как люди, эти дороги. И рождаются трудно, и живут нелегко. Так же, как людей, их любят и забывают. И очень не просто по ним идти…
Нет грустнее картины, чем забытый людской труд. Я как увижу хоть зимовье или избу заброшенную, душе точно заноза. И людей вижу, какие там жили, вижу их руки, вижу пальцы с крепкими ногтями и мозоли на ладонях. Все это еще теплится в бревнах, в деревянном гвозде, вбитом в стену. А жилья уже нет…
Так я думал, шел, смотрел. Кедровки капризно орали вверху, мелькали их хвосты с белыми полосками.
А дома уже сдвинуты раскладушки: все режутся в карты. Митя как рыба в воде. Любит он карты до смерти.
— Федор! — кричит. — Садись в дурака! Раз сорок, не больше, чтоб голова не болела.
Николай Нилыч весь день перебирает свое хозяйство. Аккуратный человек. Все у него на месте, все завернуто, смазано, вычищено, все готово к делу.
Митя не такой: тяп да ляп. Вещей-то, правда, раз-два и обчелся, но и им живется не сладко. За лето измочалил две пары литых резиновых сапог. И ведь не носил, как будто больше босиком, а «уделал в утиль». Ноги у него крепкие, подошвы как из ремня. Однажды мы грузили в лодку две бочки, а в каждой по сто семьдесят кило бензина. Митя босиком в лодке, а мы с Костей-катеристом с берега подаем по вагам. Принимает Митя бочку и вдруг зубами заскрипел и начал ругаться. Посадил ее на место и поднял ногу. Видим: в ступне кусок стекла. Вытащил он осколок, кровь сильно пошла. А он сполоснул ногу в воде, потер о песок.
— Давай вторую закатывай, — говорит, точно ничего не случилось.
И мошка не брала его ноги. А сапоги горели. И молоток постоянно ломался. Один сразу раскололся пополам, а у другого ручка ломалась каждый день.
В карты я не любитель играть. Хоть и высмеивает меня за это Митя, а не люблю, и все, и не играю. И сейчас отказался. Пристроился на подоконнике, чищу «лягушку». Мы так зовем фильтр насоса, который откачивает из лодки воду. Забило его песком и автолом, совсем не тянет. Приходится банкой отчерпывать.
После нашего разговора Николай Нилыч на меня сердит. Не смотрит. Наверно, очень ему обидно, что я не принимаю его осуждений и делаю по-своему… Он словно не признает разницу между людьми. Сам он никогда не сделал бы того, что я. Даже если бы все совпало так, как у меня. Он сумел бы удержаться от первого шага.
Есть в нем особенная, предельная, безжалостная какая-то чистота. Никогда я не встречал такого прозрачно-ясного человека. Удивительно даже, как мог он сохранить эту ясность в своей очень трудной жизни. Смолоду носит его по самым диким местам — от южных пустынь до северных необжитых мест, по безлюдным опасным рекам, по кручам и болотам, всю войну провоевал, к старости дело, а он в дороге да в пути… Кто знает, может, эта ясность и помогла ему все пройти? Может, родилась она в нелегкой жизни и пропитала его, как лекарство, предупреждающее болезни?
