Дзиалоша постоянно пел одну и ту же песенку, а старик её слушал, будто была для него новой. Зная его, Хинча уже видел, что теперь, когда его голова была полна княжны, никто на свете этому браку помешать не сможет.
Послушный до избыка в других делах, когда шла речь о женщине, Ягайлло умел быть упрямым. Так брак со старой Грановской, больной женщиной, вдовой нескольких мужей, уже не красивой, против которого были все, несмотря на всех и вопреки духовенству, состоялся; это по тому, что она смогла понравится ему кокетством.
Тут красота и молодость, которым он сопротивляться не мог, привлекали старца. Прежде чем Хинча приехал в Краков, он был уверен в своём.
Король только въезжал в ворота, когда придворный уже бежал в приход святого Флориана, зовя Збигнева в замок.
Нетерпеливый Ягайлло ждал, не снимая дорожного кожуха, однако он не выдал себя и дал сперва рассказать прелату о посольстве.
– Вы видели Соньку? – спросил он, немного задержавшись.
– Не раз, милостивый король, – холодно отозвался Олесницкий. – Она слишком молода и, возможно, слишком красива…
Ягайлло фыркнул.
– Вы ксендз! – сказал он.
– Да, – грубо ответил Олесницкий, – но и светские люди это признают, что сильная красота скорее портит женщину, чем делает её лучше. Она делает её гордой, часто легкомысленной и любящей фимиам.
Казалось, эту моральную науку король не хочет слышать.
– Что вы говорили, когда я женился на Грановской? – воскликнул он. – Что старая и некрасивая! Теперь, когда хочу взять Соньку, вы говорите, что молодая и красивая. И то плохо, и это плохо. Как же вам угодить?
– Это можно было бы сделать, если бы вы о браке вовсе не думали, – сказал Олесницкий. – Он не нужен…
– Вам! – резко прервал король. – А я не для вас женюсь!
Прерванный на короткое время разговор Ягайлло начал заново.
– Её хвалят, что она добрая и мягкая.
– Об этом трудно судить, – сказал Олесницкий, – но что она смелая, это я знаю, и должен добавить, это велит мне совесть, что она не будет против брака.
Король ударил в широкие ладони и громко рассмеялся, подмигивая глазами. Затем Олесницкий захотел обратить внимание на что-то другое, начал рассказывать о Витовте, о его планах завоеваний на Руси, о вредной связи с крестоносцами. Мрачный Ягайлло слушал уже молча, с опущенной головой. Он знал, что Олесницкий не любил Витовта и совсем не верил тому, что он говорил, подозревая его в преувеличении. Однако напрасно не противоречил.
Тридцатилетнее правление в Польше уже освоило его с положением, с границами власти и с людьми, что его окружали. Ягайлло знал, что в одиночку не осилит шляхту и панов, которые строго следили за своими правами, пытаясь их расширить, не допуская ни малейшего покушения на их ограничения. Он давно отказался от этой мысли и плыл по течению, которому сопротивляться не мог. Иногда ему удавалось купить себе сторонников, втихаря поддерживающих его, но и те, как епископ Ястжебец, громко против панов сенаторов и Совета выступить не смели.
В конце концов он согласился с этим своим пассивным положением, в котором ему оказывали почтение, мог получать доказательства милости и забавляться охотой, ища в Мазовии у сестры, у Витовта в Литве, на Руси свободы, которой у него не было в самой Польше.
В то же время с его плеч спадало великое бремя ответственности за судьбу государства, о котором другие за него заботились.
Сигизмунд, король Римский, Витовт, оба более самостоятельные, когда хотели заручиться поддержкой Ягайллы, в надежде, что он будет управлять делами Польши по их наущению, каждый раз разбивались о то, что король в конце концов признавал себя бессильным против Збышка и краковских панов, и отсылал к ним.
В этом году Владислав должен был, может, против своей воли отказаться от приподнесённой ему и предложенной чешской короны, вместе с которой нужно было перейти в ересь и поставить себя против Рима.
Только в одном вопросе Тевтонского ордена Ягайлло сохранил собственную волю и живо уделял ему внимание, но тут он был в согласии со своими советниками, которые так же, как он, настаивали на полном уничтожении крестоносной мощи.
После разговора о Соньке, которого король уже не продолжал, он перешёл на дело Ордена и неоднозначные отношения с ним Витовта.
– Милостивый пане, – сказал со своей иногда колкой и безусловной откровенностью Олесниций, – если предположить, что против всех нас вы захотите вступить в брак с племянницей Витовта, вы же не вступите в него вопреки её воле и знания Витовтовых мыслей и намерений? Такая близкая родственница, с его руки вам данная, принесёт с собой его влияние, нарушит самые сильные решения!
Некоторое время Ягайлло не отвечал, поник головой. Потом поднял и покачал ею.
– Вы полагаете, – сказал он, – что поскольку я слушаю вас, должен слушать и жену, и Витовта, и что я создан только для послушания? Стало быть, вы меня знаете, а не поняли, каков я? Я вас слушаю, потому что мне всю жизнь было бы тяжело с вами спорить и бороться, и я знаю, что много зла на одного, не справлюсь. Зачем напрасно меня мучить. Но баба никогда не будет надо мной властвовать.
Збышек усмехнулся.
Таким образом, снова окончили разговор на крестоносцах и Олесницкий ушёл, не ведая, каким будет королевское решение насчёт женитьбы.
В течение нескольких дней король избегал упоминания об этом разговоре. Тем временем он занимался браком свосвоей дочки Ядвиги с восемнадцатилетним герцогом Бранденбургским, радуясь, что хоть по кудели корона перейдёт на его кровь.
Олесницкий ежедневно видел Ягайллу и, не слыша о браке, успокоился, ибо думал, что король о нём забудет и испугается новых связей. Между тем старый пан взвешивал в уме все неудобства и опасности, видел их, рассчитывал, но пылкость взяла верх. Княжна была красива и молода. Разве мог он лишить себя последней радости в жизни? Разве нельзя ему было ещё раз соблазниться на счастье?
В этой неопределённости он готов был решение предоставить судьбе и случаю, когда однажды, отправившись на охоту в Неполомицы, он, что боялся встречи со старыми бабами, и подходить им к себе не позволял, во дворе Неполомицкого замка увидел весь свой двор, теснящийся к какой-то старушке, которая, громко выкрикивая и махая руками, забавляла молодёжь какими-то рассказами. Послал узнать, что это было. Хинча принёс ему информацию, что старая бродячая баба-русинка из Покуция всем предсказывала.
Несмотря на суеверную боязнь чар, король не мог удержаться и приказал привести бабу к себе в избу, не говоря ей, что был королём, чтобы и ему предсказала будущее. Сделал он это, тем успокоенный, что Хинча поклялся, как видел бабу в костёле, на паперти, со святой водой молившуюся на коленях. Почти силой приведённая в избу старуха, потому что опасалась, как бы её, как ведьму, не заперли, после долгого колебания начала гадать королю по воску. Объявила ему, что вскоре он женится и у него будет прекрасная и молодая жена, а от неё аж трое детей, из которых двое будут править на земле, а один на небе.
Король и смеялся этому, и пожимал плечами, приказал бабу наградить; он мало верил тому, что она наплела, но невольно предсказание укрепило в нём решение жениться.
Опасаясь сопротивления со стороны Збышка, Ягайлло тайно приказал писарю составить по-немецки письмо к Витовту, которое объявляло ему, что, как обычно, он будет на Рождество в Литве и навестит его в Троках, где решат о дне свадьбы с Сонькой. Хинча должен был незаметно выбраться с этим письмом и отвезти его так, чтобы в Кракове среди панов ни о чём не догадались.
Для таких дел энергичный, подвижный, готовый, где нужно было подставлять голову и спину, Хинча подходил отлично. Он не был на дворе такой значительной фигурой, чтобы заметили его отсутствие и заподозрили; появлялся и исчезал, а король верил в его верность.
Итак, Дзиалоша снова отправился известными путями в Вильно, когда в Кракове ещё совещались над тем, как бы отговорить короля от брака и вырвать из рук Витовта. Поскольку Сонька для всех представляла там его ухо и железную руку.
