Моему другу посвящаю.

М. С. Б.

– Уснул? – раздался чей-то голос откуда-то снаружи.

Он пробился ко мне сквозь темную липкую дремоту и потому послышался для меня странным и далеким: одновременно тихий и громкий, он взвыл и взорвался в моей голове, и я резко открыл глаза. Высоко надо мной встало нежное оранжевое небо, и если бы не белые взбитые клочки, плывшие по нему, – облака, – то я непременно бы принял его за медную полированную пластину. Я лежал у самого берега озера, и мои ноги размокали в прозрачной теплой воде. Мое сознание еще не успело полностью ко мне вернуться, и потому, когда кто-то ткнул сзади мою спину, я испуганно бросился к воде, почти что перекувырнувшись через себя, где мои ноги и руки продолжали биться в судорожном страхе, – я так молниеносно подлетел с места, точно меня выкинула земля. Я обернулся, уже лежа на мокром цветном песке: там, где я мгновением назад мирно отдыхал, стоял Паша Березин, и это он ткнул меня в спину. Его красная бабочка, развязанная и потрепанная, висела на его шее, огибая высокий поднятый ворот, а белая рубашка была глубоко расстегнута и оголяла грудь. На его лице ни одно выражение не задерживалось дольше, чем на секунду – затем оно расплывалось и перетекало в следующее, и так все черты на нем растекались, как взмученная лужа. Я подумал, что он уже явно вобрал в себя всего достаточно: и еды, и напитков.

– А-а… Что? Основные мероприятия торжественного характера прошли все? Конец выпускному? Илюша… Илюша-а-а! Как бы не так, дружище. Идем, поможешь мне с сосисками. Идем, идем… – Паша несильно пошатывался, но вместе с тем и телом своим еле управлял. Руками он произвольно и нелепо размахивал, из-за чего рюмка в его пальцах, наполненная каким-то крепким коньяком, выливалась и разбрызгивалась на траву. Говорил он протяжно и тяжело: пропитанный алкоголем, разбухший язык с трудом волочился за зубами и, кажется, потерял способность образовывать слова.

Я заметил Паше, что ему уже хватит на сегодня и пора заканчивать распивать, несмотря на грандиозность происходящего события, но помочь согласился. Осторожно поднявшись с песка, я постарался отряхнуться и с силой зашоркал по рубашке, почти вдавливая в нее ладони, но серые мокрые пятна на ней от этого только еще больше разрослись и крепко приклеились к телу. Когда я наконец ступил на травянистый уклонистый бережок, Паша уже далеко от меня ушел: на ломаных, точно желейных ногах он брел метрах в десяти впереди, и его пошатывающаяся фигура напоминала ненадежную конструкцию, которая вот-вот покачается из стороны в сторону и развалится по земле. Я бросился его догонять, но примерно на полпути до мангала меня окрикнула небольшая компания.

– Илья! Куда ты-то там собираешься?

– А? В Екатеринбург, – я ответил коротко, но еще с той дремучей размазанностью в голосе, которая обычно и выдается в первых звуках после пробуждения. Конечно, это был простой вопрос, появившийся и задавшийся так, между делом, второстепенно, который не нес за собой продолжения и не вытекал в диалог, и, наверное, обо мне в той компании забыли так же внезапно, как вспомнили, в ту же секунду, когда получили ответ. И все же из побуждений этикета и в силу своей воспитанности я подошел к ним, чтобы постоять минутку-другую. Собравшись вокруг двух спорщиков, народ слушал их, а затем, почти после каждой фразы, начинал вставлять что-то от себя. Их голоса не раздавались на всю территорию турбазы, и все же каждый из высказывающихся отбивал слова четко и твердо, как будто определяя места точкам, и от этой уверенной речи так и веяло ощущением собственной важности: я и вправду почти мог потрогать ту самонадеянную значимость, которую они без меры и сомнений добавляли во все произнесенное без пропусков. Казалось, они воображают… нет, они правда искренно считали, что их буквы имеют серьезный вес и сами они исключительные фигуры в этом кружке – да и не только в этом.

Первым спорщиком был мой хороший знакомый Дима Подскребко; он учился не в моем классе, а в параллельном, но я с ним отлично общался. Вторым был какой-то парень, лицо которого я, конечно, помнил, но не более.

– А я тебе говорю, что своя квартира – это самое оно; самое чудесное, что только может иметь студент, не считая машины. Выходя на пары, закрываешь дом, суешь ключи в карман и весь день пребываешь в могучем и приятном чувстве: кто откроет этот дом без тебя? Своя крыша над головой, не чужая! Твой дом, твои ключи – твое! – сказал тот, второй, которого я не знал. – Такое могучее чувство…

– Мое.. Ну, друг, а мне и в общежитии будет неплохо. Может быть, крыть меня будет и чужая крыша, зато сколько под ней со мной случится приключений – вот это яркая жизнь.

– А девочку свою ты куда водить будешь? В свою коморку, в которой помимо тебя живет еще три-четыре человека? Отлично, дружище, знаешь, ты гений.

– Нет никакой проблемы, в кино будем с ней ходить, а квартиру вместе купим, чтобы сразу общая была, на семью.

Раздался протяжный неразличенный гул, в котором были намешаны как одобрительные, так и осуждающие тона голосов.

– Семью? Ситуация! Я бы не стал торопиться с этим. Куда оно все надо в двадцать три? Только однажды за жизнь мы проживаем свои лучшие годы.

– Только однажды за жизнь мы проживаем каждый ее момент, а я не могу быть уверен, что доживу до сорока – случается всякое.

– Да брось, Дима! Брось! Тебе открывается весь мир! – снова начал тот, второй. – Ты представляешь, как это выглядит? Тебя приглашают в огромную, бесконечную залу магазина и указывают на гигантские витрины. Свобода, какой до нашего не бывало, и вольная дорога, безмерная, на которой буквально рассыпаны наслаждения и прелести – абсолютно все, что есть на нашей планете, и даже то, чего нет. Выбери: страны, машины, деньги, дальние моря и отели – веселье и радость! А ты подойдешь и тихо промямлишь: мне, пожалуйста, жену, детей и тишину. Ты что? В своем ли ты уме?

– Не тишину, а тихое счастье! Вся эта беззаботная жизнь, может быть, и правда замечательна, но даже по таким просторам широко шагать одному совсем невесело – одиноко, а одиночество никогда ни к чему хорошему не приводит, какой бы ни казалась сладкой жизнь. Я всего лишь хочу на своих путях быть с теми, кому я нужен, вот и все.

Все замолчали – пару мгновений ни звука, и такое странное это было молчание, так быстро наступившее после неугомонных речей, – оно показалось мне неестественным, как будто бы это я оглох или у всех онемели языки, а не действительно никто не говорил. Но оно тут же пропало, так же неожиданно, как появилось, прерванное Димой:

– Да ладно! Я же не отказываюсь от пива, вы чего? – и вновь заговорила публика: раздались одобрительные смешки.

К этому времени я уже изрядно подзадержался и решился было уходить, но остановился еще на несколько мгновений, прислушиваясь к грубому поношенному голосу, принадлежавшему какому-то взрослому мужчине. Чей-то отец, вероятно, проходил мимо и, как и я, случайно оказался вовлечен в компанию зрителей и слушателей. И похоже, он был добрым мужичком, поскольку даже в словах ощущалась простенькая улыбка и было еще что-то хорошее и приятное – нефальшивое, шедшее изнутри, что также наследило в его речи. Начал он с того, что рассмеялся, закрытый где-то в группе на правой стороне круга, в углу от меня.

– Вы такие юные! Правда, я вам очень завидую. Мне бы в свои восемнадцать вернуться – ох, все бы за это отдал… Серьезно! Но вы, ребята, глупо ошибаетесь. Чудно: вы заблуждаетесь в том, что считаете заключение серьезных отношений особенным и таинственно-прекрасным моментом. Я вам так скажу: потом это для вас станет бытовой вещью, она подкрадется так, что вы и не успеете ничего понять! Сама идея заключения таких теплых чистых отношений, по большому счету, не случалась по любви никогда. Книжки-то читали? Влюбленные кончают трагедией, и тем более в вашем, юном возрасте… Люди сходятся и играют свадьбу в свой первый раз в жизни только оттого, что больше ничего не остается – так надо. И только потом начинают присматриваться друг к другу в поисках родной души, однако чаще всего, как это ни прискорбно, поиски подходят к концу тогда, когда какого-то особенного выбора-то и не остается. Любовь рождается в людях после долгих лет терпения, когда они уже въедаются друг другу в мозги, – вот так он сказал.