Как показывает последний пример, науку и религию волнуют во многом одни и те же проблемы — но они не всегда сходятся во мнениях по этим вопросам, даже несмотря на то, что некоторые выдающиеся учёные были верующими. Однако в истории человечества религия складывалась значительно чаще, чем наука. Почему же так?

Прежде всего, вы должны понимать, что наука и технология — это не одно и то же. Технология зародилась в тот момент, когда первые гоминиды воспользовались камнями или палками, чтобы придавать форму другим камням или палкам. Умение пользоваться огнём, изготавливать копья, стрелы и каноэ — это были большие технологические достижения. Такого рода вещи могут быть сделаны без науки, то есть без аналитического понимания основополагающих принципов. Просто совершенствуясь и опираясь на опыт ваших предшественников, экспериментально находя вещи, которые работают, и используя их вне зависимости от того, понимаете ли вы, почему они работают, можно достичь многого.

Но существуют пределы. Пол Андерсон в своих размышлениях о природе и происхождении науки в восьмой главе книги «Есть ли жизнь в других мирах?» сомневается, что с помощью такого чисто прагматичного мастерства можно создать сложный корабль или самолёт. Я не уверен, что согласился бы с тем, что это невозможно, но это был бы, как минимум, гораздо более медленный процесс, вероятно, занимающий больше времени, чем есть в распоряжении у многих видов.

Наука добавляет дополнительный элемент, который помогает: теорию. Учёные осуществляют наблюдения — и лично, и с помощью накопленных наблюдений других людей. Они пытаются сформулировать системы правил, которые точно описывают наблюдения, сделанные к настоящему времени, и могут использоваться для прогнозирования того, что ещё не наблюдалось. После этого они проводят эксперименты для проверки этих предсказаний. Если экспериментальные результаты согласуются с предсказаниями, они дают поддержку теории — это дополнительная причина полагать, что это если не точное описание реального мира, то, как минимум, хорошая и полезная модель. Под словом «полезная» я подразумеваю, среди прочего, что её можно использовать для проектирования таких дорогостоящих объектов, как мосты и авиалайнеры, и быть в достаточной степени уверенным, что они будут работать.

Таким образом, между наукой и технологией существует связь. Наука создаёт возможные виды технологий, которые без неё было бы трудно представить, а тем более реализовать. Но Андерсон предполагает, и я предполагаю, что он прав, когда говорит, что её возникновение — это далеко не неизбежное событие. (Моя книга «Ньютон и квази-яблоко» показывает, как фундаментальный прорыв, имеющий ключевое значение для развития науки у данного вида, может быть сорван несвоевременным внедрением передовых технологий, которые кажутся не соответствующими теории. Что, если бы Ньютон увидел «яблоко» [в данном случае это искусственная структура из области передовой физики под названием «квазиматериал»], которое не подчинялось закону всемирного тяготения?) Скорее всего, у людей научный метод возник лишь однажды, и тот факт, что он возник, очевидно, зависел от нескольких социальных условий, которые наложились друг на друга в несколько невероятном сочетании. Это случилось в эпоху Возрождения и потребовало слияния нескольких идей или установок, которые существовали и раньше, но никогда не все одновременно, — среди них были эллинистический интерес к математике и логике, присущее средневековому иудео-христианству стремление точно установить, какая из теорий верна, и акцент на торговле и ремесле из Тёмных веков.

Один интересный вопрос, поднятый Андерсоном, касается взаимосвязи между «точными» или физическими науками (такими, как физика, химия и астрономия) и «гуманитарными» науками (такими, как психология, социология и экономика). Мы легко можем представить себе мир, в котором физические науки не достигли сколько-нибудь значительного прогресса, но это может ничего не говорить нам о состоянии гуманитарных наук. В действительности же они могли бы достигнуть в нём ещё большего прогресса, чем здесь. Вполне возможно, что быстрый прогресс физических наук на Земле препятствовал росту гуманитарных наук — отчасти из-за того, что отвлекал от них талантливых исследователей, а отчасти из-за того, что создавалось ощущение принуждения к использованию методологии физических наук в той области, где более подходящим и успешным могло быть что-то другое.

Искусство

Ещё одной важной областью интеллектуальной деятельности, которая занимала наш вид с самых ранних дней его существования, является та группа занятий, которая называется «искусство». Наскальные росписи в древних пещерных жилищах весьма искусно изображают жизнь и мир их обитателей, а артефакты, которые несомненно представляют собой музыкальные инструменты, не оставляют сомнений в том, что они открыли для себя прелести структурированного звука. Вполне вероятно, что у других видов возникнут схожие занятия — но насколько схожие? Высказывалось предположение, что одной из немногих вещей, которые, возможно, стоило бы иметь при себе для межзвёздной торговли, были бы произведения искусства и предметы ремесла. Но смогут ли разные виды понять художественные произведения друг друга настолько, чтобы это было стоящим делом?

Моё предположение таково: и да, и нет. Вам не нужно заглядывать дальше нашего собственного вида, чтобы увидеть, что между представлениями одной и другой культуры о красоте или о том, что представляет набор символов, может лежать глубокая пропасть. Несмотря на расхожее мнение, музыка — это не универсальный язык. Для типичного американца популярная музыка Японии или Болгарии, скорее всего, будет звучать довольно странно и совсем не вызовет у него или неё тех же чувств, которые она вызывает у японца или болгарина, выросших на ней. (Разумеется, это работает и в другую сторону!) И все же она, вероятно, пробудит хоть что-то — хотя бы смутное впечатление экзотичности. Однако, несмотря на то, что музыка не позволяет полноценно общаться, преодолевая культурные границы, она зачастую передаёт гораздо больше информации, чем разговорные языки тех же самых культур. И на то есть веские физические причины.

Отчасти это связано с тем, что нервная система у всех нас устроена одинаково — чего нельзя сказать о нас и большинстве инопланетных видов. Но другая часть этого заложена ещё глубже: взаимодействия звуков, которые включает в себя человеческая музыка, как правило, имеют особое значение в чисто физическом смысле. Не случайно, например, что последовательность нот, которую европейский или американский студент, изучающий вокал, знает как хорошо узнаваемый мажорный аккорд, представляет собой в точности набор собственных частот, создаваемых многими обычными естественными вибрационными системами вроде воздушных столбов или струн. Определённые соотношения частот складываются естественным образом настолько часто, что существа, которые вообще способны различать частоты, почти неизбежно обратят на них своё внимание и станут использовать некоторые из них в своей музыке. Несмотря на заблуждения атоналистов, в отношениях, на которых строятся гаммы и гармония, есть нечто особенное.

Аналогичные аргументы можно было бы привести и в отношении визуальных искусств. Изобразительное искусство — это довольно простая форма отображения реальности, и оно, вероятно, будет возникать в формах, хотя бы приблизительно узнаваемых многими разумными существами, которые испытывают желание запечатлеть своё окружение.

Тем не менее, в том, каким элементам своего окружения они предпочитают уделять внимание, и как они хотят отобразить их или вплести в песню, могут существовать значительные различия. Все люди устроены так, что способны распознавать особенность октавы или квинты, но европейская музыка практически уникальна в том значении, которое она придает гармонии. В других культурах, вероятно, используются гаммы наподобие пентатонической, независимо сложившейся во многих частях мира, которые основываются на тех же физически особых отношениях, но иным образом; однако вероятно, что они также будут уделять больше внимания другим аспектам музыки — например, мелодии или ритму.