Работа над книгой заняла всю неделю. Я правила не смысл, его я не находила, а лишь грамматику – утомительнейшая работа. В больницу звонила ежедневно, но наведаться не было времени; тетя Люба по-прежнему не приходила в себя. На исходе недели я добила-таки этот окаянный труд и позвонила ученой даме, чтобы договориться о встрече. Горбунова оказалась худой коротко стриженной брюнеткой возраста «всегда тридцать +», до печенок прокуренной и безапелляционной в суждениях – популярный тип, мы называли таких «категорическими авторами». Ей было мало, что я прочитала ее опус, ей требовалось признание, и я подтвердила качество труда уважительной оценкой:

– Мне кажется, это работа не столько филологическая, сколько философская, восприятие вашего текста требует очень серьезной подготовки.

У меня никогда не было конфликтов с клиентами, вот и на этот раз госпожа авторка ушла убежденной в собственном превосходстве над серой массой. Внимание, уважение и доверительный тон – мои надежные средства защиты.

Издание книги спонсировал какой-то чудак, уж не знаю, где таких откапывают. Удивительно устроен мир: несмотря на общественные катаклизмы, во все времена побеждает не лучший, а наиболее пробивной. Моя девушка была танкоподобна, однако конверт с деньгами примирил с несовершенством бытия: я смогла в срок внести очередную плату за медицинский уход. На обратном пути заглянула в комиссионку и обрадовалась еще больше: продали спальный гарнитур. Деньги за него я могла получить лишь на следующей неделе, но разом ощутила почву под ногами.

Несмотря на то, что доктора не оставляли тете Любе никакого шанса, я должна была сделать для нее все возможное, иначе никогда не смогла бы спать спокойно, я не хотела повторения ситуации с отцом: тогда я не успела простить его, и это мучило меня постоянно. Так и засело где-то на периферии: может, в тот момент, когда у него рвалось сердце, я недобрым словом поминала его приговор «кто, если не ты?». Чувство вины перед ушедшим ужасно, ведь уже никогда ничего никому нельзя будет объяснить, и ты оправдываешь себя, оправдываешь, оправдываешь, а есть ли лучшее доказательство вины, чем потребность в оправдании?

В общем, мысли меня одолевали невеселые, и, как всегда в таких случаях, я постаралась по максимуму загрузить свои серые клеточки процессом изготовления конфеток из гуано, то есть непосредственно работой. Теперь я могла бывать в больнице ежедневно и уже не чувствовала себя уклоняющейся от долгов поганкой. Но это состояние относительного равновесия сохранялось недолго: тетя Люба умерла в конце второй недели.

– Как можно быстрее позаботьтесь о вступлении в наследство, – посоветовала медсестра, которая ухаживала за тетей. – Это вам надо к нотариусу.

Денег, полученных за гарнитур, хватило, чтобы погасить задолженность перед магазином и расплатиться с Ханифой и нотариусом, кремация съела остальное. Мне вручили жестяную банку с пеплом, и я в растерянности привезла ее домой. Что делать дальше, я не знала.

На поминальный обед я пригласила Ханифу на кухню, которую привела в более-менее божеский вид, но сначала она поохала, обходя комнаты, заставленные коробками, и слушая мои объяснения. Я знала, что тетя Люба с Ханифой не ладили, тетка называла ее лимитчицей и частенько костерила Альку и Руслана, шалопутных дворничихиных сыновей-спортсменов. Знала бы она, что именно Ханифа придет ее помянуть!

Мне не хотелось, чтобы тетя Люба осталась в памяти соседки скандальной и вечно раздраженной, и я принялась рассказывать о ней прежней, доразводной. Ханифа слушала терпеливо, но без интереса: она понимала, что об ушедших следует говорить хорошо, но сама в разговор не включалась и чувствовалось, что она не хочет лукавить. Но ведь и я не лгала: до развода тетя Люба действительно была другим человеком, не слишком ласковым, но в целом нормальным. Уход мужа сделал ее инвалидом; она, отказавшаяся по его требованию от возможности иметь детей, возненавидела изменника так яростно, что вернула себе девичью фамилию. Ненависть ее и сожгла. Но как ни относиться к этой истории, жила в тетке настоящая античная страсть, как в Медее, например, которая меня всегда удивляла. Впрочем, удивляла – не вполне подходящее слово, точнее будет, поражала. В принципе мы с нею оказались в одинаковой ситуации, но я давно простила Лешу и вспоминала о нем без обиды и злости. Наверно, я никогда не была способна на сильное чувство, и тетя Люба не без основания называла меня амебой и бесхребетным моллюском. Если задуматься, я на самом деле жила по принципу улитки, но могла ли я существовать иначе в известных обстоятельствах? Что и говорить, вполне бессмысленные вопросы.

В ту ночь сквозь сон мне все казалось, что кто-то бродит за стеной. Утром я увидела в коридоре длинный хвост спутанных черных ниток, который, наверно, вчера занесли на обуви с улицы; я замела нитки в совочек и спустила в унитаз. Пошла на кухню поставить чайник и удивилась: дверца ближайшего к окну навесного шкафа была открыта. Я подумала, что становлюсь рассеянной: тетя Люба не переносила беспорядка и выдрессировала меня на славу.

На работе пришлось задержаться – обсуждение нового номера журнала затянулось; когда я вошла в темную прихожую, то ощутила такое жуткое присутствие чужого, что едва не закричала. Рывком включила свет – никого.

Совсем сдурела, кому здесь быть?

Однако обошла всю квартиру, она, естественно, была пуста. От пережитого страха сон не шел; казалось, квартира полна неясных звуков, шорохов, скрипов, невнятных голосов. Я ворочалась на неудобной раскладушке и никак не могла устроиться; когда последний раз поднесла будильник к глазам, стрелки показывали без двадцати четыре. С этим надо было кончать, и я решила зайти в аптеку за снотворным.

Утром правая дверца шкафа вновь была открыта. Измученная бессонницей, я соображала туго, потом все же нашла круглую резинку и надела ее на обе ручки шкафа. Уходя, оставила лампочку в прихожей включенной.

Я редко прибегала к транквилизаторам, поэтому таблетка тазепама безупречно выполнила свою высокую миссию, однако я едва смогла встать утром – такой хмельной была голова. Вышла на кухню и онемела: шкаф над мойкой был раскрыт настежь. Почему-то я разозлилась, и через несколько минут резинки стягивали все ручки шкафов: посмотрим, кто кого. Я хорохорилась, но все же чувствовала себя до крайности неуютно, и когда на следующее утро услышала, как орет не мною включенное радио, поняла: мне объявлена война. Квартира жила непонятной тайной жизнью: при всем своем здоровом прагматизме я не могла объяснить, почему льется вода из закрытого с вечера крана, отчего на глазах сохнут герани, за которыми я так любовно ухаживала, кто рассыпает по полу карандаши. Я дошла до того, что принесла из церкви святой воды и окропила все углы – на следующий день в мое отсутствие сломалась раскладушка. Увидев подушку, лежавшую на полу, и изголовье, что держалось лишь на брезенте, я села на кухонный табурет, заменявший тумбочку, и заплакала.

– За что? – повторяла я сквозь рыдания, зная, что не получу ответа.

Устав от слез, вынесла раскладушку в коридор, сдвинула палас к стене и постелила себе прямо на нем.

Той ночью она пришла в первый раз. Несмотря на лекарство, я не могла заснуть, просто лежала, закрыв глаза, и вдруг услышала, как отворяется дверь. Дернулась, словно от удара, – тетя Люба стояла у стены, отчетливо рисуясь в слабом лунном свете. Я с ужасом глядела на знакомое лицо, понимая, что давно ждала ее появления. Она двинулась, я сдавленно закричала и провалилась во мрак.

Очнулась утром на зов будильника, включила лампу в изголовье, глянула на дверь – закрыта. Ничего, что напоминало бы о визите, лишь перевернутая чашка рядом с матрасом и темное пятно от воды на паласе.

В обеденный перерыв я пошла в агентство недвижимости и оставила заявку на продажу квартиры. А ночью тетя Люба пришла вновь, несмотря на удвоенную дозу снотворного. Она так же стояла у стены, потом спросила с издевкой: