Парадокс заключался в том, что в то время как с Россией вели тотальную войну, то есть войну народа с народом, она и в лице своего военно-политического руководства, и в лице общественности так и не смогла подняться до того, чтобы вести такую же войну со своими противниками. Генерал А. А. Брусилов весьма точно заметил: «Даже после объявления войны прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война стряслась им на голову, как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие сербы – не знал никто, что такое славяне – было также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать – было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, т. е. по капризу царя»20. На фоне значительных потерь и не компенсировавших их по масштабу успехов это непонимание рано или поздно должно было привести к опасным последствиям.
Г. К. Жуков, которого война застала в Москве, где он работал скорняком, вспоминал о том, что сначала много молодых горожан уходили добровольцами на войну, вызвался идти и его друг, которого он хотел сначала поддержать, а потом передумал, не понимая причин, по которым может стать калекой: «…я сказал Саше, что на войну не пойду. Обругав меня, он вечером бежал из дому на фронт, а через два месяца его привезли в Москву тяжелораненым»21. Будущий маршал был призван летом 1915 г. Этот досрочный призыв, под который попадали уроженцы 1895 г., не вызвал у него положительных эмоций: «Особого энтузиазма я не испытывал, так как на каждом шагу в Москве встречал несчастных калек, вернувшихся с фронта, и тут же видел, как рядом по-прежнему широко и беспечно жили сынки богачей»22. Потери на фронте и отступление 1915 г. разлагающе действовали на тыл, а тот, в свою очередь, – на армию, поставляя ей вместе с новобранцами сомнения в победе.
По свидетельству генерала А. В. Горбатова, естественное при длительном отступлении после побед уныние получало поддержку от новобранцев: «Прибывающее из глубины страны пополнение еще увеличивало такое настроение своими рассказами о близком голоде, о бездарности правителей»23. Исключение представляли призывники из национальных меньшинств, связывавших эту войну с идеей противостояния извечному историческому врагу. В октябре 1915 г. И. Х. Баграмян по достижении 18 лет добровольно вступил в армию и, судя по его воспоминания, совершенно не испытывал подавленных чувств в связи с перспективой скорой отправки на фронт: «Солдатская служба со всеми ее трудностями и невзгодами нисколько не омрачала мое моральное состояние. Здоровое состояние, настроение и бодрость духа не покидали меня. Я старательно выполнял все свои обязанности, стремился под руководством опытных унтер-офицеров и бывалых солдат подготовить себя к предстоявшим походам и боям, к суровым условиям фронтовой жизни»24.
Национальные части в конце 1917 г. продемонстрировали большую стойкость к антивоенной пропаганде. Это отмечал и противник. Полковник Вальтер Николаи, возглавлявший германскую военную разведку на восточном направлении, особенно высоко оценивал стойкость русских подданных – немцев, сибиряков, мусульман, латышей и эстонцев. Среди представителей последних двух народов антигерманские настроения были весьма сильными25. Однако эти настроения были скорее исключением, поскольку в русских губерниях наблюдалась другая картина. В конце 1915 г. – зимой 1916 г. призывники в тылу, не стесняясь, распевали: «За немецкую царицу взяли парня на позицу»26. В. Николаи вспоминал: «Судя по русским военнопленным, война в русском народе не вызвала никакого энтузиазма. Солдаты показывали, что на войну их «погнали». Будучи, однако, хорошими солдатами, они были послушны, терпеливы и переносили величайшие лишения. Они сдавались лишь тогда, когда бой был безнадежен»27.
Большое количество неграмотных, то есть несамостоятельных людей в армии особенно ослабляло ее в дни кризиса. В частной беседе один из русских генералов так высказался о природе своего подчиненного: «Он прекрасный солдат до тех пор, пока все идет хорошо, по программе, когда он знает, где его офицеры, и слышит, как его поддерживают наши орудия, иначе говоря, во время удачной атаки или обороны в окопах, но когда происходит нечто неожиданное, как это бывает обычно в действиях против германцев, все меняется (выделено мной. – А. О.)»28. Выделенная часть рассуждений генерала, как мне представляется, может с таким же успехом быть отнесена и к весьма образованной части русского общества, вообще фатально нестойкого к неудачам.
Примером может послужить поведение общественности в подобного рода ситуациях во время Крымской, Освободительной и японской войн. И, уж конечно, радикально настроенная часть интеллигенции не была в состоянии объяснить народу причины и смысл войны. Окончивший Гейдельбергский университет Ф. А. Степун вспоминал, насколько непохожими на германских интеллектуалов показались ему перед войной русские: «Объяснение этого в сущности невероятного факта надо, мне кажется, искать в традиционной незаинтересованности русской радикальной интеллигенции в вопросах внешней политики. История Франции сводилась в социалистических кругах к истории Великой революции и коммуны 1871 года; история Англии интересовала только как история манчестерства и чартизма. Отношение к Германии определялось ненавистью к Железному канцлеру за его борьбу с социалистами и преклонением перед Марксом и Бебелем. Конкретными вопросами русской промышленности и внешней торговли тоже мало кто интересовался. У эсеров они сводились к требованию земли и воли, у социал-демократов – к восьмичасовому рабочему дню и теории прибавочной стоимости. Не помню, чтобы мы когда-нибудь говорили о русских минеральных богатствах, о бакинской нефти, о туркестанском хлопке, о летучих песках на юге России, о валютной реформе Витте. Славянского вопроса для леворадикальной интеллигенции также не существовало, как вопроса Константинополя и Дарданелл. Ясно, что с таким подходом к политике наша кампания не была в состоянии облечь назревающую войну в осязаемую плоть живого исторического смысла. В нашем непосредственном ощущении война надвигалась на нас скорее как природное, чем как историческое явление. Поэтому мы и гадали о ней, как дачники о грозе, которым всегда кажется, что она пройдет мимо, потому что им хочется погулять»29.
Эта особенность объективно делала определенную часть русского общества податливой различным формам вражеской, прежде всего немецкой, пропаганды. К ведению войны на «внутреннем неприятельском фронте», как это называл Э. Людендорф, в Берлине относились весьма серьезно: «Неужели Германия не должна была прибегнуть к этому могучему средству, действие которого она ежедневно испытывала на себе? Неужели не надо было подтачивать моральные устои неприятельских народов, как это, к сожалению, так успешно достигал у нас противник? Эту борьбу надлежало вести, во-первых, через нейтральные государства, и во-вторых, через линию фронта»30. В этих высказываниях, написанных уже после войны, германский генерал удивительно откровенен, за исключением ссылки на вражескую пропаганду. Отличительным качеством действий немцев в войну, как известно, была ссылка на то, что первыми начали применять то или иное оружие их противники. Так было и с газами, и с авианалетами на города. Но то, что пропаганда в тылу через нейтральные государства поставлена по важности перед таковой же на фронте, звучит весьма убедительно. Таким образом, в качестве первичного объекта своих действий немцы избрали вовсе не полуграмотного солдата в окопе, а вполне образованного человека в тылу.
В начале предвоенного периода русское общество не успело попасть под влияние военных настроений – для этого нужно было время. Германский посол граф Ф. фон Пурталес вспоминал: «Хотя с момента опубликования мобилизации прошло уже 24 часа, Петербург еще 1 августа представлял собою картину удивительно спокойную. И сейчас не наблюдалось решительно никакого общего военного воодушевления. Отряды призванных под знамена запасных, которые отчасти проходили через город с музыкою, производили гораздо скорее впечатление людей удрученных, чем охваченных воодушевлением. Запасных провожали женщины, и нередко можно было наблюдать, что не только эти последние, но и сами запасные утирают выступившие слезы. Ни одной патриотической песни, ни единого возгласа не было слышно. Какая противоположность тому, что я немного дней спустя видел в Берлине!»31.
