4) Чтобы те лица, кому Лев Николаевич завещал “формальную” собственность на все его писания, завещали эту собственность дальнейшим лицам, избранным по соглашению с В. Г. Чертковым или теми, кому перейдет вышеупомянутое уполномочие Черткова, и так далее до минования в этом надобности».

Лев Толстой. 31 июля 1910 г.»[30].

«Милый друг Таня! Получил твое письмо и с начала до конца с тобой не согласен, разве только могу согласиться в том, что в настоящее время мамá действительно нервно возбуждена. Относительно ненависти к Черткову, то ты достаточно хорошо знаешь мое отношение к этому подлецу, и скрывать свое отношение к нему я не буду ни перед отцом, ни перед матерью, ни перед ним самим. Относительно же свойственности ненависти к людям, могу тебе ответить, что ненависть свойственна людям так же, как и доброта, любовь. Люди не могли бы быть добры к одним, если бы не ненавидели других. Отец первый обожает Черткова и этим ненавидит сыновей. Где его пресловутая, проповедуемая им доброта и отношение к людям? Ведь никто, как он, сделал, что большинство сыновей его, стали его ненавидеть и почти презирать.

Относительно того, чтобы (ей) мамá потакать во всем, конечно, я этого делать не буду, но все-таки всегда скажу, что она права в своем теперешнем отношении к Черткову, и вижу в этом, как тебе ни покажется странно, пользу для отца.

Андрей Львович Толстой, сын писателя. 1905 (?).

Любительская фотография

Если б отец был бы добр, а не зол, то половины этих историй бы не было. Лева, Миша и я не дураки и не идиоты, ставши открыто на сторону мамá, и если бы ты отбросила пристрастие к Л. Н., то тоже поняла бы, кто виноват. Я не считаю, что мамá права, валяясь на земле и грозя отравиться опиумом, а надо подумать и узнать, что вызвало это, и тогда, может быть, и ты будешь другого мнения.

Относительно же поездки в Кочеты я тоже не согласен, оттого, что это вызовет только новую историю, ибо мамá не хочет отпускать отца одного или сама хочет ехать.

Вот тебе мое мнение, прости, что оно противоположное твоему.

Твой брат Ан. Т.»[31].

«Не отвечала тотчас по получении твоего письма, так как боялась написать лишнее.

Теперь же, вполне успокоившись и совершенно трезво обсудив твои письмо и поведение, скажу, что они будут в истории человечества служить примером бесстыдства, грубости и жестокости.

Это неслыханно: окружить 82-хлетнего старика атмосферой ненависти, злобы, лжи, шпионства и даже препятствовать тому, чтобы он уехал отдохнуть от всего этого. Чего еще нужно от него? Он в имущественном отношении дал нам гораздо больше того, что сам получил. Все, что он имел, он отдал семье. И теперь ты не стесняешься обращаться к нему – ненавидимому тобой – еще с разговорами о его завещании.

Неужели ты не понимаешь, насколько такое поведение не вяжется с простым понятием о приличии и порядочности. О нравственной стороне вопроса я умалчиваю.

Далеко ты зашел. Т. Сухотина»[32].

Т. Л. Толстая. Тула. Конец 1880-х – нач. 1890-х гг.

Фотография И. Ф. Курбатова

31 июля

«Перечитывая письма Л. Н. к разным лицам, меня поражала его неискренность. […] Еще меня поразило в письмах частое упоминание, что“ тяжело жить, как живу, среди роскоши и поневоле…”. А кому, как не Льву Николаевичу, нужна эта роскошь? Доктор – для здоровья и ухода; две машины пишущие и две переписчицы – для писаний Льва Никол.; Булгаков – для корреспонденции; Илья Васильевич – лакей для ухода за стариком слабым. Хороший повар – для слабого желудка Льва H-а.

Вся же тяжесть добыванья средств, хозяйства, печатанье книг – все лежит на мне, чтоб всю жизнь давать Льву Ник. спокойствие, удобство и досуг для его работ. Если б кто потрудился вникнуть в мою жизнь, то всякий добросовестный человек увидал бы, что мне-то лично ничего не нужно. Я ем один раз в день; я никуда не езжу; мне служит одна девочка 18 лет; одеваюсь теперь даже бедно. Где это давление роскоши, производимое будто бы мной? Как жестоко несправедливы могут быть люди! Пусть святая истина, высказываемая в этой книге, не пропадет и уяснит людям то, что затемнено теперь»[33].

2 августа

Е. б. ж. Очень, очень понял свою ошибку. Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно. Я написал это Черткову. Он очень огорчился. Ездил в Колпну. Софья Андреевна выехала проверять, подкарауливать, копается в моих бумагах. Сейчас допрашивала, кто передает письма от Черткова: «Вами ведется тайная любовная переписка». Я сказал, что не хочу говорить, и ушел, но мягко. Несчастная, как мне не жалеть ее. Написал Гале («домашнее» имя Анны Константиновны, жены В. Г. Черткова. – В. Р.) письмо.

Л. Н. Толстой в кругу родных и гостей. Ясная Поляна. 1908.

Фотография К. К. Буллы. Слева направо: Д. П. Маковицкий, А. Л. Толстая, Е. В. Оболенская, В. Г. Чертков, Л. Н. Толстой, И. О. Шураев (слуга), С. А. Толстая, И. В. Сидорков (слуга), Ваня (Михайлович) Толстой, гувернантка детей М. Л. Толстого, Н. Н. Гусев, В. М. Феокритова

Крестьяне-просители под «деревом бедных» в Ясной Поляне. 1902. Фотография П. А. Сергеенко

2 августа 1910 г. Ясная Поляна

«Вчера говорил с Пошей (П. И. Бирюков, друг и первый биограф Л. Н. Толстого. – В. Р.), и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо было или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или все оставить, как было, – ничего не делать (курсив Л. Н. Толстого. – В. Р.). И он совершенно прав, я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наследниках, и сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждением отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам. Надо было оставить все, как было, и ничего не делать […]»[34].

«Милая Анна Константиновна,